— Почта подождет, — отвечал Беннет, хотя раньшепридерживался иногомнения на этот счет. Мы словно поменялись местами, и он превратился в меня.
В порыве страсти он одним движением раздел меня и начал тереть мне соски, массируя клитор, засовывая в меня свою штуковину и бормоча что-то о том, какая я красивая, да какое упругое у меня влагалище, да как хорошоему со мной. Мое тело сразу, помимо воли, подсознательно, по привычке, отозвалось: влагалище стало влажным, заколотилось сердце, затвердели соски и наступил оргазм с мыслью о Джоше, с которым мне так этого и не удалось. Драгоценная моя Дорис Лессинг, в отношении оргазма ваша Анна не права: он не есть доказательство любви, так же, как и поступок другой Анны, закончившей жизнь под колесами поезда. Все это женские фантазии, искусственные построения, домыслы, плоды психологической обработки, обожествления мужчин.
О чем же мечтает женщина? К чему она стремится? Только к тому, что подсказывает ей воспитание. Для Анны Вулф важнее всего оргазм, Анна Каренина выбирает смерть. Сам по себе оргазм еще ни о чем не говорит. Оргазм — это оргазм. Когда-нибудь каждая женщина сможет его достичь, это будет такая же привычная вещь, как сейчас — телевизор в каждой семье, и тогда не будет подобных проблем.
— О чем ты задумалась? — прервал мои размышления Беннет.
— О Дорис Лессинг и Толстом, — ответила я.
Он хмыкнул. Перед ним была настоящая Изадора, та, которую он знал, к которой привык, — та, которой можно управлять. Эту больше волнует литература, чем жизнь. Ему хорошо и уютно с ней. Но я не могла больше терпеть ее в себе.
В тот день я написала Джошу письмо.
«Сегодня впервые я поняла, что можно попытаться соединить творчество и жизнь. Я хочу сказать, что я раньше считала, будто обязана быть несчастной, и мое творчество только тогда будет полнокровным. Впрочем, я сама не вполне отдавала себе в этом отчет. Так я и жила. Но теперь я спрашиваю себя: зачем? Чтобы никто не мог сглазить? Мне кажется, что когда-то давно я вступила в тайный сговор со своей душой; по нему я полностью отказывалась от любви взамен на право писать. Мужчины могут себе позволить и то и другое — женщинам приходится выбирать. Я выбрала литературу: это более безопасно, чем любовь, — меньше разочарований. И я согласилась связать свою жизнь с человеком, с которым меня не связывало ровным счетом ничего. Я оправдывала эту связь лишь одним: он мне не мешает писать.
Не мешаетмне. Только сейчас я поняла, как дико это звучит. А я, выходит, не мешаюему заниматься психоанализом? Мне даже в голову не приходит что-то ему разрешать или запрещать. Это не мое дело. И все равно я была благодарна Беннету за то, что он позволяет мне писать. Одно это примиряло меня со всем: с отсутствием в наших отношениях теплоты, взаимопонимания, веселья и любви.
Я, к сожалению, слишком поздно поняла, что мои книги нужнылюдям, что они помогаютим. Только тогда я перестала воспринимать свое творчество, как какую-то глупую прихоть, которую мой холодный, но великодушный муж позволяет мне; только тогда я стала рассматривать его, как свое неотъемлемое право.
Признание читателей мне очень в этом помогло. Теперь я обрела свое место в жизни, в обществе наконец. Я вновь почувствовала, что нужна людям, и испытала творческий подъем, который впервые испытала, преподавая начинающим английский язык. Я обрела уверенность в себе, перестав чувствовать себя слепым котенком.
Мы живем в обществе, где царит ханжество и лицемерие, поэтому должны быть благодарны любому, кто искренен в проявлении своих чувств. Вот почему, мне кажется, некоторых писателей превозносят в обществе, как богов. В обыденной жизни мы считаем правду ниже своего достоинства, но нам нравится, когда кто-нибудь пытаетсявысказать ее на страницах книг.
Полгода я переживала из-за своей нелепой славы, я чувствовала себя подавленной, виноватой, наказавшей саму себя. Но теперь, когда я жду новой встречи с Калифорнией и с тобой, поражаясь долгожительству Курта и переживая смерть Джинни, я начинаю понимать, что слава была дарована мне свыше — это был мой путь к свободе.
В детстве, отрочестве и юности меня снедали честолюбивые мечты, я страстно завидовала тем, кто прославился, кого печатали, кто был на виду, кем восхищалась пресса. Но, обретяизвестность, я впала в отчаяние, меня охватил ужас, страх, и в то же время я была потрясена, что мои молитвы услышаны — наконец! Лишь теперь я начинаю сознавать, что для такого честолюбивого человека, как я, единственным способом преодолеть жажду славы было пройти черезнее. Только изведав славу, я бы могла успокоиться и посвятить себя чему-то настоящему в жизни: настоящему творчеству, не ждущему одобрения критики, или настоящей любви. Только тогда я сумела бы поставитьуспех на службу собственным целям, вместо того, чтобы он манипулировал мной…
И вот впервые моя мысль работает в верном направлении: почему нельзя любить кого-то и одновременно писать; что этому мешает? Но эта мысль по-прежнему пугает меня. Открыто радоваться нельзя. В любую минуту может сглазить недобрый глаз…»
В последующие дни меня не покидали дурные предчувствия. Писем от Джоша не было. Розанна Ховард уговаривала меня забыть его. Надо быть сумасшедшей, говорила она, чтобы связаться с мужчиной именно сейчас, когда я могу наконец «избавиться от мужского диктата», бросить Беннета и жить с ней. Разве можно было ей объяснить, что Джош не имел никакого отношения ни к «мужскому диктату», ни к идеям феминизма, ни к каким-либо еще политическим дискуссиям? Джош был моим лучшим и единственным другом на земле! Но тогда почему он не пишет? Может, я и на этот раз ошиблась и опять связалась с любителем легких побед? Нет, скорее всего письма затерялись в пути. Я верила в это день, два, три, но потом начала беспокоиться всерьез.
Бритт тем временем продолжала меня огорчать. Воцарившись со своей свитой в «Шерри-Нидерланд», она обделывала какие-то дела и время от времени вызывала меня к себе, чтобы отчитаться о проделанной работе, успевая каждый раз припасти для меня какую-нибудь очередную «приятную» весть.
Вдруг выяснилось, что Спиноза и Данте никакого отношения к фильму не имеют, а она «ведет переговоры с более солидной компанией», что она «разговаривала с директорами», но о результатах переговоров расскажет мне потом. Теперь она нагло разглагольствовала, что сама якобы собирается играть в картине главную роль. И хотя она представления не имела об актерской профессии и к тому же говорила в нос, она ни минуты не сомневалась, что сыграть Кандиду сможет по-настоящему только она. Ей, кажется, даже удалось каким-то образом убедить в этом кого-то из директоров.
Но что самое удивительное, моя книга шла нарасхват. Она продавалась повсюду. Мой телефон не смолкал, я не успевала вынимать почту из ящика. Бритт тем временем устраивала пресс-конференции и раздавала интервью, сообщая о картине, в которой она собирается играть главную роль, поднимаясь к славе вместе с Кандидой, а в одном интервью у нее даже хватило наглости заявить, что это она «сделала из Изадоры Винг то, чем она стала сейчас…» Такая беспардонность возмутила меня до глубины души! Бритт не написала ни одной книги, ни одного фильма не сняла! Все, что она умела, — это помыкать окружающими и превозносить себя. А своей репутацией она была обязана одному-единственному вестерну, который с ее подачи согласился финансировать ее муж, получивший в наследство брокерскую контору. Без каких-либо усилий с их стороны фильм принес огромную прибыль, а по хорошей голливудской традиции тот, кто вложил деньги, получает дивиденды продюсера. Так и стала Бритт «продюсером», даже пальцем не пошевелив.
Когда я наконец успокоилась и смогла спокойно размышлять, я поняла, что наделала, подписав документ, и к чему он меня обязывает. Тогда я пришла в отчаяние: ведь Бритт вообще не предоставила мне никаких гарантий. Она благополучно забыла об обещании сделать хороший фильм, получить частное финансирование и добиться права автора контролировать сами съемки, стоило только ей завладеть той злосчастной бумагой. Тут же выяснилось, что ни о каком частном финансировании и речи не идет, что «Парадигм-пикчерз» — ее давний партнер, а Сонни и Дэнни — просто пара бродяг, которых ей заблагорассудилось подобрать. Они были такие же мафиози, как она актриса. Я думаю, будь они настоящими воротилами, они бы намного приличнее себя вели.