Двери аудитории захлопнулись. Началась лекция, но не до графиков и теорий было отличнику Иванову. Его нервная натура вся насторожилась: до конца недели всего трое суток, а предметов четыре… Серьезное испытание даже для такого опытного зубрилы, как Иванов (его никогда не обижало это прозвище, он принимал его от смеющихся, здоровых, широкоплечих парней, как говорила его мать, «с достоинством человека, идущего на красный диплом»). В глубине души он был уверен, что через несколько лет после выпуска все те, кто сейчас с пренебрежением смеряет его взглядом, поймут, что они неудачники, а он — лицо университетской доски почета — получит от жизни все: и карьеру, и деньги, и общественное признание. А еще Иванов знал, что неприступные Ани и Оли, которые замечают его, только когда им нужна помощь и упорно игнорируют его благородную мужскую сущность, через несколько лет всем скопом будут валяться у его ног. И тогда на встрече выпускников он, весь такой успешный, умный, утонченный, в костюме и с кейсом в руке… Иванов успел поймать свои мысли, прежде чем они упорхнули в безмятежную реальность фантазий и грез. Нужно подумать над экзаменами в заграничный вуз.
Итак, если перестать ходить на пары, получится 72 часа, из них отнимаем по 8 сна, плюс по 4 часа на еду, душ и перерывы, выходит 36 часов чистой учебы. На последнем листке тетрадки в клеточку появилась немудреная таблица. Выйдя на переменке в деканат, Иванов дрожащей рукой взял вопросы к экзаменам и с ужасом обнаружил, что их по 50 на каждый предмет. Всего 200. Итак, 36 часов — это 2160 минут, значит, на каждый вопрос у Иванова будет всего по 10—11 минут. И тут его со всей беспощадной силой настиг вечный вопрос русской интеллигенции: что делать?
— Алло, мам? Это я. Тут нам сказали… Да, я помню, что нужно купить батон. Мам, в конце недели… Хорошо, я выгуляю Марсика. У нас в университете… И к тете Люсе забегу, хорошо, мам… Подожди, не вешай трубку!
— Алло, мам, это опять я… — Иванов звонил за советом. — Стоит ли вообще игра свеч? Разве можно в этот узкий промежуток времени выучить столько?! Предположим, я возьмусь учить, но итог будет все равно зависеть от того, повезет мне с билетом или нет, ведь так?..
— Коленька, ты не сможешь запомнить этот колоссальный массив информации за такой срок, это я тебе как физиолог говорю.
— А как же Европа, мама?..
— Сынок, у тебя и так перегрузки на учебе, пожалей себя. Пускай кто-то другой гробит свою нервную систему…
После разговора с матерью Иванов всегда чувствовал облегчение. Вот и сейчас материнская забота вытеснила в нем всякие сомнения по поводу европейского вуза и экзаменов. Он поддался умиротворяющему течению: пусть все идет, как идет, и не надо никаких экстраординарных усилий. А Европа еще сама позовет его к себе работать, когда он выпустится с красным дипломом…
— Слыхали, Чебурек учиться в Европу поедет? — насмешливое конопатое лицо повернулось к соседней парте, где сидели две хорошенькие молодые особы.
— Да ладно! — девчонки округлили глаза и придвинулись ближе.
— Прикинь! Говорит, ради прикола решил сходить. У него в той стране тетка живет, вот и пошел. Приходит, а ему возьми и попадись билеты счастливые, которые он знал. Ну сдал все на отлично! Все, студент Чебурешин теперь европеец!
— Так его в Украине и видели. Останется в Европе навсегда, точно тебе говорю…
Сидящий рядом Иванов слышал короткий разговор. На какой-то миг он почувствовал зависть: это его должны были взять по обмену, ведь Чебурешин даже на красный диплом не тянул. Вместе с тем и обиду на мать: зачем посоветовала не бороться, сейчас он мог бы уже собирать вещи, мечтая о новой, европейской жизни.
Вразвалочку, посмеиваясь своим вечным анекдотам, в аудиторию зашел Чебурешин со свитой. Небрежно кинув сумку на одно из мест, он остановился с застывшей улыбкой. Его тут же окружила стайка заинтересованных девушек и парней, отовсюду посыпались вопросы, а он в своей манере любимчика публики — шалопая, хамящего преподавателям, что-то шутил в ответ про то, что будет навещать и конфет с коньяком привезет обязательно…
«Дуракам везет», — горько подумал Иванов и уткнулся в учебник.
***
Уютно развалившись в кресле, попивая кофе, Балашов вещал про высокие материи. И все-таки…
— Геннадий Викторович, разве возможно работать, не жалея себя? В конце концов это приведет к истощению и организма, и психики.