Потом мне купили красное одеяло. И не зря.
В начале декабря 1934 года состоялся мой первый выход в свет.
Меня завернули в это одеяло и понесли на Мясницкую.
По Мясницкой шла траурная процессия. Хоронили невинно убиенного вождя Сергея Мироновича Кирова. Мама поднимала меня повыше, чтобы я мог разглядеть усатого дядю Сталина, который скорбно шел за гробом.
Долго ли, коротко, к 1939 году папа стал главным арбитром Наркомтяжпрома, затем заместителем Главарбитра Союза и через несколько месяцев написал грозное письмо Молотову (оно у меня хранится памятником папиной находчивости), в котором, сообщая, что Госарбитраж СССР уже полгода обходится без Главного арбитра, настойчиво просил срочно назначить человека на это место, ибо дальше без начальства невозможно, но умолял не рассматривать его кандидатуру, так как он совершенно недостоин этого высокого поста.
Еще через месяц Молотов подписал указ о назначении папы Главным арбитром СССР, и папа надолго воцарился в доме напротив ГУМа, что важно для дальнейшего рассказа.
Тем временем в нашей семье тоже произошли перемены. Папа стал московским светским львом, полюбил бега, актрис и теннис в Гаграх, а мама трудилась на гражданке, химиком в Институте экспериментальной медицины. Папа увлекся начинающей актрисой Галиной Туржанской, красивой, доброй и инертной шляхеткой из Архангельска, которая бросила кино, а папа на ней женился. Мама осталась со мной на руках, но не расстраивалась и через год встретила чудесного человека - Якова Исааковича Бокиника, одессита (точная копия Ильи Ильфа), доктора наук, талантливейшего ученого. Он женился на маме, мы с ним подружились,- родилась моя младшая сестра Наташа, а потом началась война, и дядя Яша в первый же день сбежал рядовым в ополчение. Он прошел всю войну и погиб 8 мая 1945 года, когда мы с мамой уже ждали его домой. К тому времени он был начальником химической службы армии, но на беду знал все европейские языки и ездил допрашивать пленных с редкостными языками. 8 мая в Курляндском котле он поехал допрашивать испанского генерала...
Началась война.
Мне шел седьмой год и я кое-что запомнил. Но урывками и не самое главное.
...Диетический на Арбате, мы пошли с мамой купить продуктов, а на полках ряды консервированного компота, абрикосового. Больше ничего.
Звук воздушной тревоги и сама сирена, она стояла во втором проходном дворе, и в тихие минуты можно было ее потрогать.
Ребята постарше, которые лазили на крышу тушить зажигалки, нас, маленьких, туда не брали. Мы с Петей Ишуганым забрались по лестнице на чердак и даже высовывались на крышу.
Но была середина дня и нам не повезло - ни одного фашиста, ни одной зажигалки. Только вороны.
Есть соблазн сегодня говорить: "Мальчишкой тушил зажигалки, что делать - мы рано взрослели, дети войны!" В середине октября папа устроил нас в теплушку, и мы поехали на Восток.
Папа остался в Москве.
Дальнейшие события он мне описывал так.
Он пришел на прием к Косыгину, который заведовал эвакуацией учреждений, и сказал, что Госарбитражу дали только три вагона и все сотрудники не поместятся. Поэтому он просит разрешить мужчинам остаться в столице и защищать ее с оружием в руках.
На это Косыгин сказал: - Решил к немцам перебежать?
Тут папу взяли и до ночи он сидел под арестом и ждал, когда его расстреляют за попытку переметнуться к фашистам.
Ночью папу отпустили, и он вместе с арбитражем отбыл в Саратов или Куйбышев.
Недоверие коммунистов к коммунистам в середине октября было распространенным явлением.
Мама попала в смертельно опасную ситуацию уже позже.
Мы приплыли в Красный Бор.
В те дни эшелоны и пароходы с эвакуированными тащились на Восток, как ручейки, истончающиеся в песках.
Наполнилась ямка, вода сочится дальше.
Составы тянулись так медленно, что эвакуированные разве что не вымирали от голода.
Как мы не выносим слова "беженцы"! Меня, маленького, гнали на Восток, цивилизованно обозвав эвакуированным. Сотни тысяч чеченцев изгоняют из домов и обзывают временно перемещенными.
Пора уже придумать название, которое полностью бы снимало ответственность с родных властей за судьбу людей, потерявших кров по милости преступников или головотяпов, назвавших себя вождями страны.
Чем не название для короткого фантастического рассказа: "Временно отдыхающее от домашних обязанностей счастливое семейство?" Откуда вы эвакуированы? Мы - из Назарета. А вы? А мы из Каира. А вы? А мы из Минска.
Я стараюсь никогда не отражать в прозе собственные воспоминания или переживания. Неловко.
Но одно воспоминание кошмаром возвращается многие годы.
И я его воссоздал в повести "Чужая память".
Состав теплушек так долго тащился к Волге, что мы привыкли к его полудневным стоянкам в степи.
Вот и в тот день мама взяла нас с Наташкой, подобно прочим несчастным мамашам в поезде, и повела гулять в степь. Там еще сохранилась зеленая трава и даже какие-то цветочки. Мама с двухлетней Наташкой собирали букет, а я гонялся за кузнечиком. А потом оглянулся и увидел, что наш поезд дернулся и медленно двинулся. И только после этого до нас донесся предупреждающий гудок.
Не знаю, не помню, что подвигнуло машиниста совершить такой поступок, но люди, разбредшиеся на сотни метров от полотна, кинулись, подхватывая детей, к поезду.
Мама схватила Наташку - ей ведь не убежать! А мне крикнула, чтобы не отставал.
Я бежал и трясся от ужаса, что поезд уйдет и мы останемся в степи.
Я ненавидел Наташку, потому что мама успеет донести ее до поезда, а меня забудет.
Я догнал маму и стал дергать ее за юбку. Не знаю уж, зачем я ее дергал. Но помню ощущение матери.
Мы успели, может, поезд остановился - не помню.
И поехали дальше.
Составы останавливались в Ульяновске, Куйбышеве, Саратове, некоторые шли к Казани. Там перегружались на пароходы и баржи. И тянулись вверх псКаме.
Мы миновали Чистополь, Елабугу и последними высадились в поселке Красный Бор.
Там был элеватор, и мама стала на нем механиком, вспомнив свое шоферское прошлое. Взяли ее с радостью, потому что уже прошла мобилизация и мужчин с техническим образованием не осталось.
Мы прожили в Красном Бору до зимы.
Запомнилось вот что: сам элеватор, гигантский, полный зерна и добродушный. А еще конь, коричневый - так я его называл, потому что еще не знал, какие бывают у коней масти. Коня я запомнил, потому что его звали Игорем. То есть это был родной мне конь.
А мамин заместитель, хромой парень, которого тоже звали Игорем, как-то сажал меня на коня Игоря. У коня была такая широкая спина, что не было страшно.
В Чистополе из потока эвакуации выпал Союз писателей. По крайней мере его часть. Там жили мамины приятельницы, из писательских жен. Они стали звать маму в Чистополь, все же настоящий город и свои вокруг, а то как ты, Муся, с двумя детьми? Даже покормить их некому.
Река уже встала, когда мы приехали в большой город Чистополь.
Когда тебе семь лет, то быстро привыкаешь к новым масштабам. Чистополь показался мне очень большим городом. Я ходил смотреть на пятиэтажный дом, в котором раньше была гимназия.
В Чистополе, в отличие от многих писателей, мы сначала жили хорошо, потому что маму сделали начальником воздушнодесантной школы.
Мама снова надела военную форму, а у нас в сенях стоял пулемет. Как приятно было лежать у него, целиться в ворон на дворе и мысленно тысячами косить проклятых фашистов!
И вот тут мы узнали, что смерть опять коснулась мамы, но промчалась мимо.
Через месяц после нашего отъезда из Красного Бора гигантский элеватор сгорел.
Неизвестно отчего.
Но по законам того времени всех работников элеватора и того хромого парня Игоря - всех расстреляли.
И маму бы расстреляли, если бы Лиза Крон ее не перетащила в Чистополь.
Тут я и заболел.