Он был высоким, полным, могучим мужчиной с глубоким басом, который я не смог унаследовать. Он любил застольные песни. Вставал и пел басом: «Как бы мне добиться чести, на Путивле князем сести». У него всегда были молодые любовницы, хоть он износился, поиздержался и жил последние годы в бедности. У него в квартире были самые дорогие и шикарные вещи — приемник «телефункен», мебель, одежда, — но все было приобретено до 1949 года. В прошлом даже осталась машина «хорьх» — жуткой длины, которая принадлежала раньше какому-то гитлеровскому партайгеноссе.
Будучи человеком здоровым, но толстым, он любил и умел лечиться. Сначала в Кремлевке, а потом в обычных больницах. Я его и помню-то по больницам. И тетя Галя болела всегда, и мой брат Сергей всегда болел, даже средней школы не окончил. А когда папа заболел в последний раз и уже не смог подняться с дивана, то начался обмен партийных билетов. И тут папа вызвал меня, чтобы я достал ему фотографа на дом.
Он страшно боялся, что ему не дадут нового билета и партия уйдет в будущее без него.
Он всегда был обижен на меня за то, что я не хочу вступать в партию и не люблю Ленина. Но полагал, что с возрастом я исправлюсь.
После смерти папы и последовавшей сразу смерти тети Гали, которая всю жизнь терпела папины эскапады и ждала его на кухне, а жить без него не могла, я разбирался в папином письменном столе. Там обнаружились бумаги о строгом выговоре в Ленинграде, материалы о снятии выговора, анкеты, автобиографии, справки и бесчисленное множество пригласительных билетов на Красную площадь на 7 ноября, на Тушинские воздушные парады, на съезды Советов и партии. И книга «Хозяйственный договор в СССР», написанная на основе докторской диссертации, которую он переписывал четыре раза, так как за те годы по крайней мере четырежды изменилось понятие государственного договора СССР.
Последняя катастрофа плохо отозвалась на нашей жизни.
Как я уже говорил, одну из комнат в нашей квартире после развода с папой отдали его сотруднику дяде Саше Соколову.
Это был мягкий, добрый пьяница, а я перед ним глубоко виноват. На антресолях хранился его сундук с дореволюционными бумагами. Я в него залез. Я вытащил из него грамоты на чины и ордена его предков. Я любовался ими, никому не показывал и намеревался возвратить на место. На грамотах были сургучные печати, заклеенные квадратиками бумаги, сам текст был набран в типографии, но подписи императоров и высоких чинов империи были настоящими можно потрогать.
К дяде Саше ходили друзья — им было лет по двадцать, они пили водку и в трусах бегали по нашему коридору. Потом у некоторых появлялись подружки и эти друзья исчезали.
Дядю Сашу арестовали как раз во времена гонения на папиных заместителей. Я проспал эту трагедию. Проснулся, а мама говорит (вы бы послушали показное спокойствие, с которым произносились такие фразы в бывшие времена): «Игорек, за дядей Сашей ночью пришли».
— За что! — закричал я. У меня еще не было иммунитета.
— Наверное, — придумала мама, — за его связь с молодыми людьми. Ты меня понимаешь?
— Понимаю.
— Честно признаться, я жила в ужасе, — сказала мама. — Мне всегда казалось, что он попытается тебя совратить.
Про корзину на антресолях мама ничего не сказала чекистам. Имела же она права не знать о ней! Но на следующий день позвонила Сашиной сестре, и та увезла плетеный сундук. Положить грамоты обратно я не успел, да и не уверен, что положил бы, будь у меня возможность.
Потому что Оттуда никто не возвращался.
Но когда я через некоторое время полез к себе в ухоронку, чтобы снова провести пальцем по подписи императора Павла, ничего там не оказалось. Мама все вынесла на дальнюю помойку. У нее было хорошо развито воображение.
Я — коллекционер. Все люди делятся на коллекционеров и несобирателей. Это генетическое свойство и оно редко передается по наследству. Девяносто девять процентов коллекционеров — мужчины, лишь один — женщины. И если женщины встречаются среди коллекционеров недорогих вещей, то среди нумизматов их не бывает, потому что ни одна женщина не позволит себе выкинуть большие деньги за кусок металла. Я всегда что-то собирал, сначала марки и спичечные этикетки, потом памятные медали, потом ордена, каски и кивера, эполеты и должностные знаки. Со временем собирательство стало занимать меньшее место, а я предпочитал, писать о знаках или орденах.
О грамотах я тосковал недолго — к ним я был не готов. Но теперь жалею. Очень жалею.
Трагедия России в том, что все предметы памяти — документы, ордена, письма, эполеты, знаки — все это последовательно и непрерывно уничтожалось.