Пришлось Кощею обратиться за помощью к бабе-яге. Та обозвала его плешивым козлом, но зелье сварила. Приняв его, маг крякнул и схватился за голову: зуд был невыносимый – сразу по всей лысине завились вылезшие бог весть откуда черные жесткие кудри. Кожа потемнела, глаза несколько выкатились, и вскоре стоял вместо всем знакомого Кощея посередь Лукоморья молодой симпатичный афроамериканец, которых тогда, конечно, афроамериканцами никто не называл. И наплясался же царь тридесятого вволю! Что же до внезапно ставшего крайне популярным среди самых широких слоев населения культа вуду, то тут он совсем ни при чем. Во всяком случае, кот Баюн, рассказавший мне эту историю, клялся собственным хвостом, что совсем, совсем-совсем ни при чем.
Случай тридцать шестой. Немного о приятном
Новый год Кощей празднует во всех часовых поясах. Открывает по очереди порталы, выпивает местный напиток, закусывает местным деликатесом и перемещается дальше. "Это своего рода русская рулетка" – объяснил он мне как-то. – "Никогда не знаешь, какой бормотухи тебе дадут выпить и какой гадостью предложат закусить. Хуже всего во Франции. От элитного шампанского обычно я слишком сильно хмелею, и не могу удерживать пространственно-временной континуум. И начинает меня мотылять то в древнюю Финикию, то к динозаврам, то вообще во времена больших вулканов. Один раз попал в самый разгар танкового побоища. Со всех сторон взрывы, а тут посередке я во фраке и небесно-голубом поясе. Сраму натерпелся!" Впрочем, это повелитель тридесятого несколько кокетничает. Прекрасно он удерживает этот самый континуум в любом состоянии. Просто иногда его тянет пошалить.
Вот кто в новогоднюю ночь набирается, так это кот Баюн. Перепьется валерьянкой и рыбьим жиром, обожрется холодцом и воет самые жалостливые песни до утра. Особенно про прекрасных дев, погибших в бездонных пучинах – любит, зверюга такая, немецкий романтизм.
Случай тридцать седьмой. Гостеприимство
Сказать, что Кощей любил жареную картошку со шкварками – это ничего не сказать.
В бывалошние времена, он велел ставить перед собой всю сковороду разом, и ел прямо ложкой (в бывалошние времена иноземной диковинки – вилок – в тридесятом и слыхом не слыхивали) шкворчащую румяную массу, щедро сдабривая ее сметаной, да с солеными огурчиками, да с копченой на ольховой стружке рыбкой, запивая брагой (в бывалошние времена Кощей еще пил брагу)… Но что говорить о временах давно прошедших!
Теперь же бессмертный маг может только облизываться, вспоминая жареную картошку и ковыряя специальной двузубой вилочкой побеги сельдерея… Впрочем, страсть свою к нехитрому кушанью он все же удовлетворяет. Хотя и довольно странным способом. Он полюбил потчевать гостей. И ладно бы бабу-ягу (хотя, пожалуй, вредная старуха ославила бы за такое угощение Кощея скупердяем) или кота Баюна (который сметану бы слизал, а на картошку чихнул три раза и сказался сытым от пуза). Нет, властелин тридесятого любил кормить картошкой шишиг, иногда заглядывавших к нему по разным надобностям.
Тощих, костлявых шишиг, которые жутко гордились своими утонченными формами и питались исключительно ивовыми почками! Да, да, тех самых шишиг, чьи андрогинные тела шествовали по всем подиумам Европы в незабываемые девяностые! Вот это вот воплощение героинового шика он, пользуясь тем, что слабые создания никак не могли отказать великому колдуну, набивал до отказа жирной, жареной на сале картошкой!
Шишиги тщательно жевали, давились кушаньем и улыбались искательно, а Кощей сидел напротив, придвигал то сметанку, то золотистого муксуна и самым своим бархатным голосом уговаривал съесть, ну, еще кусочек, ну, порадуйте старика, милая барышня, ну, вот этот такой румяный…
Как будто не знал, хитрый черт, что после этого ужина шишига будет две недели сидеть на болотной воде и слабительном!
Случай тридцать
восьмой
. С легким паром, елы-палы!
Есть в тридесятом вопросы, которых лучше не касаться. Ну, например, щекотливый во всех отношениях вопрос об игле. Или педагогические способности Кощея, вырастившего, как известно, не одно поколение Василис премудрых и Василис прекрасных. Или, вот, например, строгий запрет на употребление всеми видами сказочных сущностей обычного русского мата. Вот по этому-то поводу и возмущался как-то раз довольно громко дядька Черномор, зашедший на рюмку зубровки и балык сома к Водяному.
– То есть как это так, значит! – громогласно восклицал он, косясь на крепко запертые двери в палатах Водяного и прикидывая толщину водного слоя над его дворцом. – То есть нам, которые, значит, верой правдой, да вдруг нельзя, а энтому, который только и умеет, ему, значит можно!