Я брезгливо бросил листок назад и пошёл отмывать руки.
Однако любопытство скоро взяло вверх, и я, после нескольких кругов по камере, вновь остановился и стал разглядывать листок с российским текстом. С приличного расстояния и убрав руки за спину. Надо дать выплеснуться стрессу.
– Где? Где, я вас спрашиваю, – я помахал указательным пальцем в сторону потолка, – Где просветительская работа среди вверенного контингента? Почему нет концертов художественной самодеятельности? Где лектора? И эти… как их тут лучше обозвать… Маннергеймовские комнаты и Синие уголки с наглядной агитацией. «Пьянству – boy/girl» в зависимости от ориентации, «Наркотикам не место в вашем кармане», «Контрацепция при допросах», ну и там что-нибудь фольклорное: «Используй баян только по прямому назначению»… и на другие актуальные политические темы.
Я сделал поворот кругом через левое плечо и строевым шагом подошёл к двери:
– Разрешите доложить, господин двенералиссимус – я потопал на месте как греческий солдатик из почётного караула, но почему-то отдал честь только двумя пальцами, – При проверке отмечены серьёзные недостатки. Плохо поставлена идеологическая пропаганда. Все вокруг умные, а строем до сих пор не ходят. Хулиганские надписи и рисунки своевременно не замазываются. Проправительственные лозунги и патриотические призывы отсутствуют. А вертухаи три раза в день кормят без всякого общественно-полезного труда. Получается и напрасно, и совсем даром. Временно задержанный кляузу сдал. Разрешите идти?
Новый поворот и я принял вальяжную позу и брюзгливо оттопырил губу:
– Развели порнографию, понимаешь, – в моём голосе непроизвольно послышались рыкающие нотки и пьяная обида, – Хрен нарисовать не могут нормально. Зага… загы.. в общем… хулиёвинка какая-то мелкая. Их бы к нам, за Урал… сразу бы узнали, что и как рисовать… на специально отведённом участке… там, тайга, понимаешь… простор. Орешки кедровые. Во-о! Да, и картина должна быть… ого-го, понимаешь… чтоб медведи шарахались… А тут тьфу и растереть. ПисюлькИ городские. Я уверен, что никто из нас… из вас… с таким… из России не сбежит.
Я немного походил, приводя горло в порядок, и вспомнил нашего многоорденного и незабвенного. С причмокиваниями зашамкал:
– Бэз меня… все сосиски сраны… распались и бэгуть на гавно.... пстите, нога в ногу… в капи… тлизьм. Да… пэрэдовое учение… товарища… э-э-э… Крупского… забыто. Тут ещё… пно… граф… и я. Вон… на потолке… я вижу… вроде Карлсон… тут писанину развёл… предал… нашего ненецкого друга Энгельсона.
Я встал в гордую позу и отчеканил, почти по-военному, отмахивая рукой и слегка кривясь:
– Мочить таких… от слова худо… не в чистом сортире, а исключительно в забродившей параше. Общество должно отторгать всё, что связано с таким сексом. Я бы лично про себя столько не смог написать… и не только тогда, когда уже схватили за одно место. Никаких экспериментов здесь не будет. Над крысами пускай эксперименты проводят. У нас страна огромных возможностей не только для преступников, но и для государства… если у человека есть фуражка и сапоги, то он может обеспечить себе и закуску, и выпивку.
Я глубоко выдохнул. А вот от ныне высоко парящего ничего такого исторического, кроме глубокомысленного «м-да», на моих мозговых скрижалях пока не процарапалось. Он как-то застрял в переходном периоде из Хлестакова до Огурцова. Да и кавказские события ничего нового в его копилку не добавили. Мягковат он у нас пока, закалка не та, да и вообще… хотя, может подрастёт ещё, заматереет. Если земеля даст, в чём пока столичные политбрёхи сильно сомневаются. В ожидании перемен можно только стиль слегка подправить:36
Юноша бледный со взором горящим,
Ныне даю я тебе три завета.
Первый прими: не живи настоящим,
Только грядущее – область эстета.
Помни второй: никому не сочувствуй,
Сам же себя полюби беспредельно,
Третий храни: поклоняйся Мамоне,
Всё остальное лишь тлен и бесцельно.
Заскрипев, грохнулась на железные стопоры крышка кормушки. Обед. Интересно, сколько уже сейчас? Мои часы нагло сачкуют где-то дома в своём родном футляре и безмятежно тикают к стадии раритета.