Подошла к двери на балкон, открыла ставни, чтобы впустить ночь, и прислонилась к стене, чтобы отдышаться.
На широкий, похожий на галерею балкон выходили двери нескольких комнат. В противоположном углу, облокотившись на балюстраду, неподвижно сидел дон Мигель. По шуршанию платья он понял, что она здесь. Но не шелохнулся.
Донна Анна неотрывно глядела во тьму. В эту ночь, ночь Страстной пятницы, небо словно расцвело отверстыми ранами. Донна Анна застыла от муки. Она произнесла:
— Брат мой, почему вы не убили меня?
— Я думал об этом, — ответил он. — Но я любил бы вас и мертвую.
И только тут он обернулся. В сумраке она увидела его лицо, осунувшееся, будто изъеденное слезами. Слова, которые она собиралась сказать, замерли на устах. В горестном сострадании она склонилась над ним. И они сплелись в объятии.
Три дня спустя дон Мигель слушал мессу в церкви доминиканцев.
Он покинул замок Святого Эльма при первых проблесках зари, зари понедельника, который народ называет Пасхой ангела, ибо в этот день посланец небес заговорил с женами-мироносицами у двери гроба. Там, наверху, в угрюмо-серой крепости, некто проводил его до порога комнаты. Прощание было долгим и безмолвным. Ему пришлось осторожно разомкнуть нежные руки, обвивавшие его шею. На губах у него еще осталась терпкая горечь слез.
Он исступленно молился. За каждой молитвой следовала другая, еще горячее, а затем новый порыв уносил его к третьей. Словно опьяненный, он чувствовал ту особую легкость в теле, которая высвобождает душу. Он ни о чем не сожалел. И благодарил Бога за то, что Он не дал ему уйти без этого последнего причастия. Она умоляла его остаться, но он покинул замок в назначенный день. Он не уронил своей чести, сдержал слово, данное самому себе, и теперь ему представлялось, будто, принеся эту непомерную жертву, он заручился милостью Божией. Чтобы его ничто не отвлекало, он прикрыл лицо ладонями: они еще хранили аромат плоти, которую он ласкал. Ему больше нечего было ждать от жизни, и смерть казалась ему естественным исходом. Уверенный, что смерть его почти свершилась, так же как свершилась его жизнь, он оплакивал счастье, от которого отрекался.
Прихожане встали, чтобы причаститься. Он не последовал за ними. Ведь он не исповедался перед пасхальным причастием: что-то похожее на ревность не позволило ему открыть сокровенное, пусть даже исповеднику. Он лишь подошел как можно ближе к священнику, стоявшему по ту сторону каменной скамьи, — чтобы на него снизошла благотворная сила Святых даров. Солнечный луч коснулся колонны рядом с ним. Он прижался щекой к камню, гладкому и теплому, как тело человека. Закрыл глаза. И снова начал молиться. Он молился не о себе. Смутное, необъяснимое чувство, быть может унаследованное от какого-то безвестного предка-мусульманина, подсказывало: воину, павшему в битве с неверными, уготовано спасение. Он не нуждался в прощении, его должна была очистить смерть, к которой он стремился. Он страстно молил Бога пощадить его сестру. И не сомневался, что его молитва будет услышана. Он имел право требовать этого. Укрыв ее своей жертвой, словно плащом, он вместе с нею возносился в поля блаженных. Да, он ушел, но он не оставит ее. Рана, нанесенная разлукой, перестала кровоточить. В то утро, когда скорбящие жены-мироносицы увидели перед собой опустевший гроб, дон Мигель благодарил жизнь, благодарил смерть, благодарил Бога.
Кто-то положил ему руку на плечо. Он открыл глаза: это был Фернан Бильбас, капитан корабля, на котором он собирался отплыть. Они вышли из церкви вдвоем. На улице португалец сказал ему, что штиль задерживает отплытие галеры и дон Мигель должен вернуться и ждать дома, пока не задует бриз. Дон Мигель вернулся в крепость Святого Эльма, но не забыл привязать к ставням Анны шелковый шарф, который своим хлопаньем предупредил бы его, что поднялся ветер.
Через день, на заре, они услышали, как шарф полощется на ветру. И опять зазвучали слова прощания, опять полились слезы: все повторилось, как бывает во сне. Но на этот раз им уже не казалось, что прощанию не будет конца.
Прошло несколько недель; в конце мая донна Анна узнала, как умер дон Мигель.
Где-то к югу от Сицилии корабль капитана Бильбаса встретился с алжирским корсаром. После обмена пушечными выстрелами капитан скомандовал на абордаж. Сарацинское судно было потоплено, но корабль-победитель сильно пострадал: снасти были порваны, мачта сломана. Много дней они носились по воле волн и ветра. Наконец их выбросило на песчаный берег, неподалеку от маленького сицилийского городка Каттолика. Но к этому времени большинство тех, кто был ранен в бою, уже умерли.