Часто они посещали вдвоем церковь доминиканцев. Для этого надо было проехать через весь город; Мигелю тяжело было садиться в дорожную карету, с которой были связаны мрачные воспоминания, и он настоял, чтобы Анна брала с собой свою служанку Аньезину. У Анны возникло подозрение, что он влюбился в эту девушку. Она не желала участвовать в подобном деле. Анне всегда претила наглость этой особы, и вскоре под каким-то предлогом она ее рассчитала.
Была первая неделя декабря, дон Мигель успел уложить сундуки и даже нанял возницу. Он считал дни, оставшиеся до отъезда, и ему следовало радоваться (так он говорил себе), что они бегут так быстро, однако он испытывал скорее уныние, чем облегчение. Он сидел в своей комнате и представлял себе лицо Анны, силясь закрепить в памяти мельчайшие черточки этого лица, — чтобы легче было вспомнить потом, когда он будет далеко. Но чем больше он старался, тем хуже ему это удавалось, и невозможность в точности представить себе складку у губ, изгиб века, родинку на бледной руке заранее приводила его в отчаяние. И тогда, внезапно решившись, он входил в комнату Анны и молча впивался в нее жадным взглядом. Однажды она сказала ему:
— Брат мой, если эта поездка вам не по душе, отец не станет заставлять вас.
Он не ответил. Она подумала, что ошиблась, что он хочет уехать, и, хотя такое желание не свидетельствовало о любви к ней, все же не испытала огорчения: теперь она знала, что никакая женщина не удерживает его в Неаполе.
Назавтра, в десять часов вечера, дон Альваро вызвал его к себе.
Мигель мог предполагать только одно: что отец собирается дать ему наставления перед отъездом. Маркиз де ла Серна предложил сыну сесть, взял со стола распечатанное письмо и подал ему.
Это было письмо из Мадрида. Тайный агент маркиза в осторожных выражениях сообщал ему о внезапной опале, постигшей герцога де Медина. Того самого вельможу, у которого Мигель собирался стать пажом. Юноша медленно свернул листки и, не проронив ни слова, вернул отцу письмо. Отец сказал:
— Вот вы и съездили в Испанию. Дон Мигель выглядел настолько ошеломленным, что маркиз счел
нужным добавить:
— Не знал, что вам так не терпится удовлетворить ваше честолюбие.
И с вежливой снисходительностью туманно обещал, что взамен подыщет ему здесь другую должность, достойную его происхождения. Затем добавил:
—Из чувства братской любви вам следовало бы остаться в Неаполе.
Дон Мигель поднял глаза и взглянул на него. Лицо маркиза было, как всегда, непроницаемо. Слуга в тюрбане, закрученном на турецкий манер, принес дону Альваро его вечерний кубок с вином. Дон Мигель поспешил откланяться.
Выйдя из кабинета отца, он ощутил прилив невыразимого счастья. Он повторял про себя:
—Господь не допустил этого.
И тут, словно нежданный поворот судьбы заранее оправдывал его поступки, он почувствовал, что теперь может с пьянящей легкостью отдаться во власть своих желаний. Он поспешил к Анне: в этот час она бывала одна. Он сам скажет ей, что остается в Неаполе. Она будет очень обрадована.
Коридор и передняя в покоях Анны были погружены в темноту. Из-под двери выбивался луч света. Подойдя ближе, Мигель услышал голос Анны: она молилась.
И он тут же представил себе ее, с белоснежной кожей, затмевающей белизну рубашки, всецело поглощенную мыслью о Боге. В огромной спящей крепости не было слышно ни единого звука, кроме этого ровного, тихого голоса. Слова молитвы падали в тишине, будто прохладные, умиротворяющие капли росы. Дон Мигель сам не заметил, как сложил руки и тоже стал молиться.
Анна умолкла; слабый луч света погас; наверно, она легла. Дон Мигель на цыпочках отошел от двери. Потом ему пришло в голову, что в передней или на лестнице его может увидеть кто-то из слуг. И он вернулся к себе.
Он с головой окунулся в развлечения и забавы. Его крестный, дон Амброзио Караффа, прислал ему в подарок на девятнадцатилетие двух берберских жеребцов. И он снова пристрастился к верховой езде. Из комнаты, расположенной на одном этаже с покоями донны Анны, он перебрался в другую часть замка, неподалеку от собственных конюшен коменданта.