— А бумажки в роще и игра на гитарах…
Но тут дверь открывается уже взрослой уверенной рукой, и входят так называемые дети — дети стариков. Это явилось второе поколение. Взрослые, немолодые даже люди, раскланиваются со стариками, усаживаются возле столиков, начинают громко говорить, откупоривать бутылки, наполнять рюмки. Жучко за ненужностью покидает сцену. Но это еще не все. В окнах появляются аккуратно причесанные головы внуков. Это напирает третье поколение. Оно верит в свою победу — должны пустить, — оно уже приоделось.
— А нам можно? — заискивает оно в притворной покорности.
— Позже, позже. Приходите к танцам.
— Надо бы повесить объявление, что их присутствие строго обязательно, — острит кто-то.
— Конечно, надо бы, — поддерживают его. — Никуда от них не денешься. Вечерок не дадут посидеть спокойно.
Так бывает каждый год. Таков ритуал вечера друзей. Одного из тех, на который Саша развозил билеты.
Саша любит эти вечера, хотя и подсмеивается над ними. Они всегда к концу лета и потому пахнут отцветающими георгинами на грядах возле клуба, ночными табаками, взрытой ребячьими каблуками землей под освещенными окнами. А там, в зале, нарядные и как будто незнакомые люди за белыми столиками, убранными цветами, пьют вино, едят пирожные, смеются, и издалека кажется, что и говорят-то значительное, важное для тебя и для всех людей.
Сегодня Саша решил не идти на вечер.
Не хотелось видеть Ленечку с его сытыми глазами, — нет, они здоровались, разговаривали, Ленечка, может, ничего и не думал… Светку тоже не очень-то хотелось встречать. Они с тех пор точно отшатнулись друг от друга. Ее не выпускал с участка дед, да она, видно, и не очень рвалась, — разве не могла убежать, не послушать, рассориться, наконец. Если бы хотела — могла. И в больницу прибежала только один раз, тайком, когда дежурил Саша. В этой больнице все передежурили — и Ада, и Нина, и бабушка Саша, и ее пугливые старушки, подруги детства. Дед Столяров сколько раз заходил, и почти все соседки, которые так любили клубнику, а тут оторвались от нее, а некоторые даже приносили ягоду в кулечках Косте: витамины. Старухи эти, несуразные и бестолковые, поняли, однако, что значит «нужен покой», что такое «обеспечить неподвижность». И поняли, что одному семейству Чибисовых с этим не справиться. А вот Светка — Светка ничего этого не поняла. Один раз только прибежала, сунула нос в больничное окошко, поманила Сашку:
— Можно тебя на минутку?
— Ну, титай, — заворчал порядком уже набалованный Костик. Он лежал такой аккуратный, с отмытой рожицей и, пользуясь своим положением, командовал отчаянно.
— Молчи, деспот, — сказал Саша. — А то уйду.
— Не уйдес, — ехидно засмеялся Костик. — Ты дезулный и не уйдес.
— Иди сюда, Светка, — позвал тогда Саша.
Светлана, в бледно-зеленом платье с широкой юбкой и узеньким пояском, впорхнула, как бабочка или, может, как цветок. Хорошенькая, оживленная. Смущенная — но так, чуть-чуть.
— Я на минутку. Дед отпустил в Москву…
— Короче, чего тебе?
— Саш, ты сердишься? Саш, ты не знаешь, что я пережила.
Костик скосил озорные глаза.
— Пелезыла? — радушно спросил он. — И я тозе вызыл. — И опять за свое: — Титай, Сас! Титай!
— Какой хорошенький! — сказала Света. Она только секундочку поглядела на мальчика и опять к Саше: — Саш, мне надо поговорить с тобой.
— Потом поговоришь, когда отсижу.
— Что? Тебя посадят?
— Может быть.
Глаза у Светки вдруг оплыли настоящими огромными слезами — каждая вдвое больше глаза.
За дверью кто-то завозился, запрыгал: это вернулся с прогулки подросток со сломанной ногой.
— Ого, еще одна дежурная?
Светлана вытерла глаза платочком, который оказался за пояском и был тоже бледно-зеленым.
— Сашка, я забегу вечером.
И не забежала.
Он бы ни на кого не посмотрел, если бы дело шло о его друге. А Светка — она такая, ею можно вертеть. И кто вертит-то — Жучко!
Нет, Саше не хотелось идти на вечер. И он не пошел, а взял велосипед и поехал кататься — вдоль речки, к лесу, по той дорожке, мимо паутинного ельника, который вечером казался лиловым, мимо земляничной поляны и корнястого пня… И вдруг что-то больно кольнуло — будто он попрощался со всем этим. Со всем, что было еще, может, давнее, чем детство.
Саша вернулся, когда уже стемнело. Дом оказался пустым, а на крылечке сидели Нина и Ленечка.
— Пошли, Саш.
— Не хочется.
— Да брось, — забасил Леня. — Брось переживать. Парень выздоровел, милиция тебя не беспокоит…
— Я не из-за того.
— Пошли, Саша, — попросила Нина. — Потанцуем.
Она была в черном платье с серым кружевным воротником, и ей, конечно, не терпелось скорее потанцевать. А Саша мог и обойтись. Свободно мог. И зря он злился на Ленечку. Парень как парень. Дубоватый, и все. Не из-за Ленечки ему не хочется на вечер. И не из-за Светки.
Он не хочет быть там, в четырех стенах, среди знакомых-перезнакомых людей, он не хочет слышать то, что уже слышал много раз. Не хочет проходить все той же дорогой: дача Столяровых, Леничкина дача, дача Жучко…
— А где Ада? — спрашивает он.
— Тоже на вечер пошла, — с готовностью отзывается Нина. — Пойдем, Сашка.
Нина совсем как взрослая — добрая такая, ласковая, спокойная, с телячьими глазами.
А Саше совсем не спокойно. Он сам не знает, что ему надо. Только не сочувствия, вовсе нет. И не понимания. Ему душно, ему хочется распахнуть все двери — двери дома, поселка, всей узенькой своей жизни: школа — дом — школа, — хочется разомкнуть все, что сомкнуто вокруг, раздаться вширь, прорасти, пробить головой потолок… У него ощущение, будто он вырос из какой-то одежки, а новой нет, и ему тесно и надо, надо уже все менять!
— Ну, пошли? — говорит Ленечка. — Сашка, захвати гитару.
За средним, самым шумным, столиком царила бабушка Саша. Она разрумянилась, глаза и волосы ее блестели, как в те далекие восемнадцать лет, о которых она вела речь.
— Чтобы как в студенческие годы, — говорила она, подняв над столом бокал, — дружба, дружба и дружба. Давайте выпьем. Старые друзья не ржавеют!
Ее серые старушки, дед Столяров, Вера Ефимовна и еще кто-то с других столиков заговорили сразу, потянулись чокнуться. И папа Ира подошел, и мама Саша. Бабушку Сашу любили, многие помнили ее почти девчонкой.
— И с зятем моим чокнитесь, — просила бабушка Саша. — За что только моей Сашеньке такой муж! Ну да как говорится: каждому овощу — свой фрукт! Ваше здоровье, Вера Ефимовна! Василь Васильевич, Ниночка, Валюта, — это уже к старушкам, — я всем вам так благодарна! — И вдруг взмахнула свободной рукой, громко запела: