Вячеслав Крыжановский
Как-то так
* * *
А так: как, на бумаге экономя,
я на своём пишу черновике…
Не на черновике, на распечатке,
не распечатавшейся так, как надо,
пишу. Слова, конечно, проступают,
но мелкие, не разобрать, девятый
кегль, что ли. На бумаге экономя,
верстал: помельче… Или так: уже
и утро скоро. Утро в Петербурге…
тут нужно бы во множественном: «утра»,
но примут за родительный. Кто примет?
Уже никто. Чужое проступает,
как слово «утро», утро за окном.
Итак, об утрах: кто-то экономит
на них бумагу. Утра в Петербургах,
по крайней мере, в этом — на бумаге,
исписанной с обратной стороны…
Метафора такая про бумагу.
Реализованная даже, что ли.
И с долею иронии, конечно.
Так, шутка. Бамбарбия-кергуду.
Такой бумаги у меня немало
ещё. Таких метафор, утр… вот форма!
родительный во множественном. Примут
за чёрт-те что. Великий и могучий
правдивый враг мой. Или даже так:
Уже и утро скоро в Петербурге,
по крайней мере, на бумаге скоро.
И кто-то экономит на бумаге,
на Петербурге… Словно проступает
своё же слово, ставшее чужим
на обороте.
1999
* * *
пригодятся ли для инсталляции
в экспозиции временной выставки
все мои карандашики ручечки
раздвижные макетные ножички
вот на ужин нам рыбные палочки
за окно положу их на полочку
все блокнотики эти да книжечки
фотографии да ксерокопии
да листки с неразборчивым почерком
. . . . . . . . . . . . . .
афоризмы сентенции максимы
изречения нравоучения
прибаутки пословицы присказки
прописные и строчные истины
вот на ужин нам палочки рыбные
рано мне составлять завещание
2000
* * *
На золотом крыльце сидели
царь, раб, червь, бог и Виктор Цой.
Чёрт знает что, на самом деле!
Так кто же буду я такой?
Я больше никогда не буду.
Меня и счас считай что нет.
Но речь родную не забуду покуда
буду я поэт.
Я-памятник себе приснился
однажды: на коне, в пальто.
Пожатье каменной десницы.
О тяжело. А легче что?
Я вас любил, теперь вам нужно
быть, люди, бдительнее впредь.
Друзья! Давайте будем дружно
жить, чтобы дружно умереть.
Чтоб сети нас тащили к Тяте,
а Тятя — ласков и суров —
напомнит каждому дитяте:
«А где с тобою твой сурок?»
Отец, комбат, родной Суворов,
что знал, и звал, и вёл, и вёз…
И мы пойдём без разговоров.
Куда, куда — вот в чём вопрос.
Я троечник. Не дам ответа.
Я не прочёл, я не успел.
А что же делал я всё лето?
На золотом крыльце сидел.
2000
* * *
Вот и я и пост-, и поэт, и не стыдно.
Вот и я доказать ничего не…
Или нечего мне? За державу обидно.
В этой погоде 2000-го, в этой погоне.
О горячей крови, о чистой любви бессонной
рассказывать, и к концу рассказа —
впереди Иисус Христос собственной персоной.
Иисус Христос, уходи с баркаса!
Какой же русский читатель ещё ждёт рифмы?
Эх раз, ещё раз перевести каретку.
Напали на козлика шестикрылые серафимы.
Убили Петруху, и петух не кукарекнул.
Инженерия речи, веры, любви, надежды,
тихой славы посмертной, как маска, ласка,
сказка про белого бычка, белые одежды,
белый лист, стих, снег, свет, день, дом, просто белая краска,
цинковые белила. Родина щедро поила,
но не всегда давала опохмелиться.
Всё ещё впереди, и ещё впереди могила.
Умирать так же естественно, как родиться —
сказал какой-то француз. И вывод отсюда —
что рожать так же естественно… Впрочем, это
сказал Тарас Бульба. Непонятно только, откуда
Тарас Бульба знал французский. Вольность поэта.
Что, сынку, помогли тебе твои ляхи?
Что, Данила-мастер, не выходит?
Что, Зигмунд Фрейд, неужели и в этом страхе —
всё та же дама, что не ездит на пароходе?
Спиритус сана ин вино веритас, Блок свидетель.
Блок хороший поэт — как Сухов человек хороший.
От любви расцветают розы, кони дохнут, бывают дети…
Стоит ли ещё над горою три раза Алеша,