У ребят возникли разные мнения насчет нашего конкурсного репертуара. Единодушны они были лишь в неприятии идей Камила. Наконец мы сошлись на компромиссе. Этот компромисс был интересен для меня тем, что на период фестиваля я фактически оказался свободен. А если верно истолковал недомолвки Камила, то, возможно, не только на период фестиваля. На кой черт возражать и сопротивляться? Все еще остались, а я ушел. Никто меня не удерживал. Был вторник, полвосьмого вечера. Меня интересовали Бонди и Колда. Помнится, в кабинете у капитана Колда говорил, что вечером будет в «Букашке». «Б-клуб» имел многолетнюю историю. До войны в подвальчике на Малой Стране выступал, бывало, Э. А. Лонген, захаживал сюда Карел Ламач и прочая киношная братия. Здесь сменяли друг друга литературные кабаре. Едва ли не во всех мемуарных сочинениях поминался этот подвальчик. Сегодняшний «Б-клуб», однако, не имел почти ничего общего с традициями литературного кабаре. Почти. Ибо с вездесущими дискотеками здесь за место под солнцем сражалась клубная культура высокого класса, поощряемая Союзом молодежи, который стал шефом «Б-клуба». Мим Бридлер – на него я наткнулся перед входом в толпе юнцов – был из тех энтузиастов, которые верили, что эта публика, штурмующая сегодня дискотеки, будет спустя год, а то и раньше, рваться на поэзию и пантомиму. Почему бы и нет, в конце концов? Я видел программу Бридлера в память недавно умершего русского клоуна Енгибарова: в «Букашке» был, можно сказать, аншлаг.
– Чего это тебя занесло сюда сегодня? – поинтересовался я вместо приветствия.
– Салют! – Бридлер широко улыбнулся. Все внесценическое поведение и облик этого обладающего необычайным носом, большеротого и бледного человека казались частью то ли задуманного, то ли исполняемого этюда. – В девять я тут выступаю.
– Как это? – изумился я. – Мне казалось, сегодня дискотека.
– Да, – сказал Бридлер, – но с двадцатиминутной порцией культуры.
– А-а, – протянул я. Вот ведь что выдумали, ловкачи! Яд культуры, вливаемый по каплям, должен исподволь подорвать всеобщее обожание однообразного, доводящего до идиотизма хаоса децибелов.
– Нам бы еще внутрь попасть, – кивнул я на запертую входную дверь с табличкой «Билеты проданы».
– Разрешите. – Бридлер прокладывал путь среди покуривающих подростков, которые как будто ожидали, что произойдет чудо и они окажутся внутри, а я шел за ним.
Бух, бух! Звонка не было, так что Бридлер стучал кулаком, а подростки смотрели на него полными надежды глазами. По ступеням шумно поднялся собрат Бубеничека Саша Лютых, один из первых горячих популяризаторов каратэ в Чехии. Комментариев это, очевидно, не требует. Узнав нас, он помахал, развел руками и потопал по лестнице вниз.
– Забыл ключи, – коротко перевел мне мим на язык слов жестикуляцию вышибалы.
– Возьмите меня с собой… – попросила Бридлера озябшая девчушка лет шестнадцати в мини-юбке и с густо накрашенными губками – настоящее яичко к Пасхе.
– А что скажут папа с мамой? – ласково осадил ее мим. Губки ответили грубостью, и девица исчезла в толпе позади нас.
Лютых повернул ключ, приоткрыл дверь, и мы проскользнули в щель. Старания нескольких акселератов проникнуть вслед за нами были наперед обречены на неудачу. Мастер каратэ Саша Лютых знал свое дело.
– Что, Колда здесь? – спросил я, пока мы спускались по винтовой лестнице. На стене, которая в прежние времена, насколько мне помнилось, была декорирована конвертами от пластинок, теперь красовались рисунки какого-то молодого художника.
– Здесь, – кивнул Саша, – в кабинете у шефа. Шефом в «Букашке» был Вашек Крапива. Если к подвальчику начала потихоньку возвращаться память о его лучших днях, то это во многом было заслугой Вашека. Перед директорским кабинетом мы разошлись. Бридлер направился в гримерную, а Саша в бар, где, впрочем, в отличие от «Ротонды», подавали только безалкогольные напитки. Я постучал и открыл дверь. Крапива и Колда были в кабинете не одни. Возле низкого столика сидел на ящике еще один мой знакомый – Добеш.
– Привет.
Все трое смотрели на меня как на привидение. Первым опомнился Крапива.
– Как, ты еще жив?
– А ты меня похоронил?
– Ребята сказали мне, – Крапива мотнул головой в сторону Добеша и Колды, – что тебя замели.
– То же самое Добеш говорил мне вчера о Колде, – усмехнулся я.
Добеш расхохотался:
– Эх вы, душегубы, хоть бы руки друг другу подали!
– Дурацкая шутка, – запротестовал Колда.
– Я того же мнения, – согласился я. – Бонди не придет?
– А что? – забавлялся Добеш. – Настал его черед?
– В каком смысле?
– Я про ваш гангстерский синдикат.
Черный юмор Добеша заметно нервировал Богоуша.
– Ты надолго?
Я кивнул:
– Да, побуду… Так что Бонди?
– Не знаю, – пожал Колда плечами, – может, посидим в баре? – предложил он как бы невзначай.
– Ладно, – сказал я, а Добеш крикнул нам вслед, когда мы выходили из кабинета:
– Смотрите там поосторожнее с певицами, не то я останусь без ансамбля.
В углу бара стояли три столика для исполнителей. Я сел за один из них, а через минуту ко мне присоединился Колда с двумя стаканами лимонада. Я ждал, когда он начнет.
– Злишься на меня? – осторожно спросил он. – Мы с тобой никогда не говорили об этом, но…
– Погоди, – сказал я, – из-за чего мне злиться? Из-за твоих показаний?
– Нет, потому что я увел у тебя Зузану.
– Распространяться об этом не имеет смысла, – я глотнул лимонада, – про все это сейчас можно смело забыть.
– Ладно… – с заметным облегчением отозвался Колда.
– Принимаю просто как факт. Ведь мы все равно разошлись с Зузаной, уже полгода тому назад, ты же знаешь. Но, так сказать, остались друзьями.
– А я с ней… встречался… три месяца.
– То-то и оно. Ты, конечно, думал, что я с ней разделался из ревности?
Богоуш кивнул:
– Кто же еще мог ее убить?
– А выходит, мы с тобой в одинаковом положении, – сказал я. – Да, я смирился с тем, что потерял Зузану. Но что привело меня в бешенство, так это как ты подставил меня, бессовестно наврав, будто Зузана меня боялась.
Колда обиженно завертел головой:
– Нет, не наврал, спроси у Бонди.
– Похоже, вы с Бонди сговорились вырыть мне яму!
– Да точно она так сказала, – настаивал Колда.
– Тогда будь любезен передать все дословно.
– Я стоял в дверях, когда об этом зашел разговор. То есть… надо было забрать из машины пакет с нотами. Зузана его там забыла.
– Почему же не пошел Бонди? – подозрительно спросил я. – Ведь это его машина.
– Ты же знаешь, у него одышка от подъема по лестнице!
– Понятно.
– А Зузана и говорит: в восемь придет Бичовский. Взять свои вещи и поболтать. Ты останешься, Богоуш? Я ей сказал, что не могу, что в семь меня ждут.
– А Зузана?
– Разозлилась. Что, мол, я буду делать одна с этим психом, – Колда, извиняясь, пожал плечами, – боюсь оставаться с ним с глазу на глаз.
– Так в точности и сказала?
– Так и сказала. А я ей – ну ладно, я тебе звякну и, если он вздумает приставать к тебе, приду и хорошенько врежу ему… А потом я спустился к машине Бонди, она напротив дома была, на другой стороне, там, где разрешена стоянка.
– А когда вернулся?
– О тебе мы больше не говорили. Бонди наигрывал на фоно ту твою песню, а Зузана пела.
– И они записали ее на магнитофон.
– Может быть, – сказал Колда, – я не знаю, я читал. Но очень может быть, потому что еще в «Беседе» Бонди обещал Добешу, что он это потом сможет послушать.
– Но запись оставил у Зузаны, – отметил я вскользь, скорее для себя. – А дальше?
– Ну, Бонди ушел, а я…
– А вы с Зузаной занялись любовью, – помог я Колде выйти из затруднения.