– Жора, – хрипато выдохнул небритый партнер Виригина.
– А ты, небось, уже подпол [Подпол – подполковник (жарг.)]? – начальник ОУРа подмигнул приятелю, семь лет ходившему в майорах.
– Уже капитан, – вздохнул экс-майор Виригин. – Жора – тоже… А ты что, Георгич, ничего не слышал?
– Нет, – сочувственно сказал Соловец. – И давно?
– С месяц…
– Э-эх, жи-и-исть, – протянул Чердынцев и ощупал свой погон, на котором пока еще чудом держалась одна большая звезда между двух просветов.
– Пошли ко мне, – предложил Соловец. – Там все и расскажете… Кстати, а че вы у нас делаете?
– Батончик, урод недобитый, отправил, – хриплоголосый, пытавшийся бездарно подражать Жеглову в исполнении Высоцкого, Жора Любимов скривился, когда упомянул начальника “убойного” отдела ГУВД Анатолия Павловича Шишкина по кличке “Едрен батончик”, присвоенной ему за привычку закусывать самогон и портвейн “сникерсами”, “твиксами” и “баунти”. – На новогоднее усиление. Поработайте, грит, на земле [На земле – в районе (милицейский сленг)], а дальше поглядим, возвращать вас в Главк или нет… Дегенерат усатый. Ненавижу.
– Нам надо какое-нибудь раскрытие организовать. – грустно сказал Виригин. – Или два… Лучше всего – нейтрализацию преступной группы. Тогда хоть майоров обратно дадут. Может быть…
– Организуем, – беспечно пообещал Соловец, ни разу в жизни в глаза не видевший ни одной организованной преступной группы, если не считать сплоченной кучки своих подчиненных в частности и МВД в целом.
С утра принял – весь день свободен
Несмотря на то, что Виригин и Любимов работали в одном отделе и даже считались напарниками [В российском МВД, в отличие от полиции США, нет традиции объединять сотрудников в пары], лишение их майорских званий произошло по совершенно различным причинам, хотя и связанным с неумеренным поглощением Максом и Жорой спиртосодержащих жидкостей.
В отделе полковника Шишкина оба оперативника были, в общем то, на хорошем счету.
Раскрытия они давали – разными способами, иногда весьма экзотическими, но давали, – если, конечно, не обращать внимание на то, что в качестве подозреваемых задерживались совершенно посторонние и не имеющие никакого отношения к расследуемым преступлениям люди, из которых потом с переменным успехом выколачивались “чистосердечные признания”; всегда подносили руководству презенты к памятным датам типа дня милиции; вовремя писали отчеты и протоколы, рисовали красивые графики и схемы, и вообще содержали бумаги в относительном порядке; с заявителями вели себя хоть и по-хамски, но не переходя рамок приличия – не били и не выбрасывали из окна своего кабинета на третьем этаже, как некоторые их абсолютно несознательные товарищи; во время осмотров мест происшествия и обысков в квартирах задержанных не наглели, прикарманивая лишь причитающееся им по чину – водочку с портвешком, деньжат немного, курево да приглянувшуюся мелочевку вроде зажигалки или мобильного телефона; со следователями и прокурорскими работниками вели себя почтительно, старались с ними не ссориться и “Едрен батончика” не подставляли; с коллегами по службе часто не дрались, а если и дрались – то тут же мирились…
Но два последовавших один за другим отнюдь не прекрасных ноябрьских дня кардинально изменили жизнь обоих майоров.
Первым накосорезил обычно спокойный Виригин.
В течение рабочего дня опер принял на грудь в общей сложности примерно литр розового портвейна и триста граммов экзотической самогонки из репы, канистру с которой принес знакомый сотрудник из отдела по борьбе с мошенничествами. Под вечер майор в гордом одиночестве направил свои стопы по одному адресу, где, судя по сообщению стукача, проживала дама, могущая дать ценные показания и пролить свет на обстоятельства давно и трудно расследуемого ГУВД убийства крупного торговца говядиной.
Бизнесмена замочили в его собственном автомобиле – бронированном по высшей категории “мерседесе” S-класса, – пальнув по нему подкалиберным снарядом из стадвадцатипятимиллиметровой противотанковой пушки, установленной в кустах напротив ворот дома коммерсанта. Куски немецкого седана вперемешку с обрывками костюмов барыги и его шофера потом собирали в радиусе полукилометра от места уничтожения “кабана” [Кабан – мерседес (жарг.)].
Убийство, конечно же, сразу попало в разряд “заказных”, а в качестве основных подозреваемых были взяты под стражу повар и секретарь бизнесмена, и парочка наугад выбранных сотрудников мясоперерабатывающего комбината, принадлежавшего конкуренту убитого предпринимателя.
Дознание шло медленно и напряженно – арестованные отчего-то не хотели облегчить жизнь подчиненным “Едрен батончика” и сознаться в совершении заказухи, требовали адвокатов, орали о каких-то “процессуальных нормах” и вообще вели себя неадекватно по отношению к оперативникам, обзывая тех “козлами”.
Повар так просто до того обнаглел, что, когда Любимов попытался его отлупить в своем кабинете, дал Жоре сдачи, приковал нокаутированного опера к батарее его же собственными наручниками, сунул в рот “убойщику” кляп из комка документов со стола, спокойно вышел из кабинета и удрал через окно туалета на первом этаже здания ГУВД, объявившись через месяц аж в Швеции, где получил статус “беженца”.
На все запросы России об экстрадиции “беглого преступника” горячие скандинавские парни отвечали отказом и требовали предоставить доказательства его вины. Их, видите ли, не устраивали присланные Генеральной прокуратурой документы, где обвинение повара строилось на “внутреннем убеждении” следователя и оперов.
На эту тему главный законник страны, внешне смахивающий на хряка-производителя, даже поскандалил с невысоким и худощавым шведским послом.
Разговор на повышенных тонах происходил в Кремле, во время одного из многочисленных торжественных приемов, посвященных какой-то очередной экономической инициативе Президента. Генпрокурор наорал на посла, схватил того за грудки, но чуть не описался от испуга, когда в самый разгар выяснения отношений со шведом ему на плечо опустилась рука и голос главы российского государства спросил “Ну, и что у нас здесь происходит?”.
Хрякообразный законник залепетал нечто невразумительное в свое оправдание, втянув голову в плечи и не оглядываясь, однако встрепенулся, когда вокруг неожиданно засмеялись.
Позади него стоял отнюдь не Президент, а один из эстрадных пародистов, бывший в то время молоденьким любовником дряхлеющей примы российской попсы.
Генпрокурор раззявил было пасть, дабы высказать актеришке все, что он думает о таком безответственном поведении эстрадника. Но в последнюю секунду заметил уже настоящего Президента, с доброй улыбкой дедушки Ленина и чекистским прищуром Железного Феликса смотрящего на разворачивающуюся сцену, и перевел все в шутку, громко поздравив пародиста с удачным розыгрышем и про себя пообещав устроить наглецу веселую жизнь…
Облом Генпрокурора негативно сказался на проводивших расследование операх – по указке из Москвы подчиненных “Едрен батончика” жестоко отымели за “недостаток собранных улик” и пригрозили лишить премиальных, если те за месяц не управятся и не представят “качественных обвиняемых”, которые хотя бы не сбегут и которых можно будет довести до суда.
Дама, к которой поперся Виригин, училась с убитым бизнесменом в одном классе и как-то раз высказалась в том духе, что “не удивлена таким финалом жизни Борюсика”.
Случившийся поблизости милицейский осведомитель сию фразочку запомнил и доложил своему куратору Максу, ожидая от последнего скромное вознаграждение в размере трех бутылок водки.
Но не дождался.
Выделяемые на оплату услуг “барабанов” [Барабан – стукач (милицейский сленг)] суммы пропивались оперативниками еще в начале года, так что к ноябрю о деньгах оставались лишь смутные воспоминания, и как-то материально поддержать своих добровольных помощников можно было только путем привлечения их в качестве процессуального лица при проведении следственных действий. Что Виригин и сделал, отправив осведомителя понятым на осмотр места двойного убийства, случившегося на складе ликеро-водочного завода и являвшегося обычнейшей бытовухой на почве ссоры после употребления крепкой алкогольной продукции – бригада грузчиков-аборигенов не сошлась во мнении с пришлыми экспедиторами насчет необходимости применения военной силы против Ирака и в качестве последнего аргумента убеждения оппонентов использовала ломы и снятый с пожарного щита топор.