Но время шло, а документы на выезд так и не появлялись.
Циля Бушман, в девичестве Коган, не спешила сажать себе на шею ленивых и прожорливых питерских родственников, всячески оттягивала момент оформления приглашения, а спустя пару лет и вовсе пропала, переехав из Хайфы в Тель-Авив и “позабыв” оставить кузине Саре свой новый адрес…
Мадам Горелик за время учебы отпрыска в школе и театральном институте сменила трех мужей, если не считать изгнанного из семьи биологического папаню Жоры, исчезнувшего в неизвестном направлении, когда кучерявому мальчугану было всего два года, и наградила сына фамилией второго по счету супруга, заодно посоветовав ему записаться гоем [Гой – здесь: русский. Гоями иудеи называют все иные народы, не исповедующие иудаизм]при получении паспорта. Что экс-Горелик, ставший Любимовым, и сделал.
Третий муж Жориной мамы оказался весьма перспективным спекулянтом, жутким пройдохой и они через Рим эмигрировали в США, пообещав студенту четвертого курса Любимову, что заберут его к себе сразу же, как только тот закончит институт.
Правда, к этому моменту Жоре было, в принципе, все равно, уедет он в Америку или нет.
Получив паспорт, где в графе “национальность” значилось “русский”, Любимов на себе ощутил всю глубину и правоту философского принципа “Бытие определяет сознание”.
“Русскому” Жоре очень понравилось безбоязненно кушать копченое свиное сало, пить в подвале портвейн с новообретенными друзьями, орать “жидовская морда” в лицо любому встретившемуся на пути их компании очкастому интеллигенту, писать разные словосочетания на заборах, махаться с такими же, как он, гопниками на дискотеках, прогуливать занятия в институте, играть на расстроенной гитаре и орать песни “под Высоцкого” на заплеванной лестнице, и курить дрянную анашу с отсидевшими в зоне корешами. В общем и целом – чувствовать себя членом великой славянской общности.
Таким образом, под влиянием внешних обстоятельств и “правильного” пятого пункта [Пункт 5 в анкетах – “национальность”], примерный юноша из хорошей еврейской семьи всего за два года превратился в законченного алкоголика, придурка и юдофоба…
В Америке новый супруг Сары Горелик получил для себя и жены вид на жительство, и принялся ковать большое капиталистическое счастье на нью-йоркской фондовой бирже, но через месяц был случайно застрелен прямо перед ее парадным входом в ходе разборки между двумя конкурирующими гарлемскими бандами гаитянских наркоторговцев.
Жорина мама немного погоревала, позвонила сыночку, услышала его пьяное бормотание, перемежающееся антисемитскими лозунгами, обиделась и вышла замуж уже в пятый раз.
Теперь – за кантора синагоги на Лонг-Айленде.
Юдофоб Любимов возмутился, получив сообщение об очередном избраннике мамули, продал оставшуюся от нее двухкомнатную квартиру и ушел в трехмесячный запой, окончившийся его распределением в театр имени Ленинградского Комсомола, ставшим после перестройки “Балтийским гномом”.
На подмостках Жора не блистал.
Он служил “штанами” [Штаны – бездарный актер, которого используют только в эпизодических ролях (театральный сленг)] и перебивался с “советского баночного” [“Советское баночное” – разбавленное разливное пиво, которое страждущие набирали в стеклянные банки различной емкости в уличных ларьках (жарг.)]на вермут “Два мента” [“Два мента” – вермуты “Крепкий белый” и “Крепкий розовый”, которые во времена СССР стоили 2 рубля 02 копейки за бутылку 0,7 литра. Напоминаем: телефон милиции – 02 (жарг.)] и “плодово-выгодное” [Плодово-выгодное – вино “Плодово-ягодное” крепостью 18-19 градусов, полулитровая бутылка стоила в советское время 77 или 88 копеек (жарг.)], пока, наконец, ему не улыбнулась удача и его не пригласили выступить в роли конферансье на праздновании дня милиции во Дворце Культуры имени Дзержинского.
В разгар фуршета, последовавшего сразу за концертом, Любимов помог подняться с пола какому-то замызганному мужику в штатском костюме, выпил с ним на брудершафт, облобызался и получил от новоприобретенного “друга” шутливое предложение послужить Родине в качестве сотрудника уголовного розыска.
– Будешь как сыр в масле кататься!… Обещаю! – бессвязно кричал мужик. – Да у нас!… Да мы их знаешь как?!… – кого “их”, собеседник не уточнял. – Ого-го!… Милиционер – это звучит гордо!… Вот ты кто такой?…
– Актер! – самозабвенно врал Любимов. – Настоящий! Гамлета играю!
– Гамлет – это фигня!… А можешь стать сотрудником органов! Понимаешь?… С большой буквы сотрудником!… Ты – и в органах! Прикинь, а?… Причем во внутренних!… Это ж красота!… Вылез, арестовал, кого надо, и обратно… во внутренние органы!…
Бухой в сосиску и хохочущий от показавшейся ему удачной шутки Жора тут же написал заявление с просьбой принять его на работу в УР [УР – уголовный розыск], не менее наклюкавшийся мужик с веселым ржаньем завизировал бумагу, сунул ее стоявшему неподалеку навытяжку какому-то генерал-лейтенанту и опять упал…
На следующее утро похмельный актер очнулся в кабинете на втором этаже Литейного, 4 [В советское время и вплоть до 2001 г. первые три этажа здания на Литейном проспекте, дом 4 занимали службы ГУВД]в обнимку с бронзовым бюстом тогдашнего Генерального секретаря КПСС и страшно гудящей головой.
Рядом в застегнутых на все пуговицы рубашке со сбившимся насторону галстуком и в пиджаке, но при этом – в линялых семейных сатиновых трусах, сидел давешний собутыльник, оказавшийся первым заместителем министра внутренних дел, и тупо рассматривал новенькие удостоверение лейтенанта милиции и табельный “макаров” в заводской смазке, принесенные не в меру исполнительными подчиненными. Идиоты-подчиненные успели за ночь оформить все документы, вытащить из постели директора Ленкома, заставить того составить и подписать приказ об увольнении Любимова “в связи с переходом на другую работу”, и поставили в трудовую книжку Жоры две печати: одну, закрывающую его актерскую карьеру, – в театре, другую, открывающую блестящие перспективы на правоохранительной ниве, – в отделе кадров ленинградского ГУВД.
Отступать было поздно.
Причем всем.
В те далекие времена завизированное заместителем министра заявление гражданина с просьбой принять его на службу “в ряды” имело непреложную силу первого закона Ньютона, а крутить бюрократическую машину назад означало подставить и высокого госчиновника, и все руководство ленинградской милиции. Последствия же для попытавшегося бы возмутиться Жоры наступили бы весьма печальные, вплоть до отправки новоиспеченного лейтенанта в психушку.
Так второсортный и сильно пьющий лицедей Любимов, в девичестве – Горелик, неожиданно для себя стал ментом.
Последним смутным воспоминанием Жоры о проведенном в компании коллег вечере было хоровое исполнение матерных частушек с дежурным по питерскому ГУВД в качестве солиста и с Любимовым в качестве дирижера.
Во всяком случае, до того момента, пока майор не навернулся с табуретки.
Шишка на лбу и “дирижерская палочка” – вилка с наколотым на нее куском жирной селедки, найденная впоследствии во внутреннем кармане пиджака, – являлись тому доказательствами…
Любимов приоткрыл левый глаз и пошарил руками вокруг себя.
Было светло и холодно.
Жора с трудом приподнял правое веко, уперся руками в нечто прямоугольное, оторвал голову от какой-то плоской, твердой и шершавой поверхности, и огляделся.
Взору заслуженного опера открылись голые бетонные стены недостроенного дома, куда его непонятным образом занесло ночью. А, судя по пронизывающему ветру и расположенной примерно на одном уровне с местоположением оперативника кабинки оператора подъемного крана, Жора заседал еще и на одном из верхних этажей.
Любимов посмотрел прямо перед собой, ощупал под собой сиденье шатавшегося стула, убедился, что оно сухое, облегченно вздохнул и опустил глаза.
С иллюстрации в газете “Невское семя”, на которой были разложены замерзшие остатки скудной закуски – вскрытая полупустая банка кильки в томате, два обгрызенных леденца и половинка бублика с маком, – на майора сурово смотрело знакомое горбоносое лицо с черной повязкой на левом глазу.