И всё-таки мне хочется пройтись по поместью. Да я даже хозяйский дом еще толком не видела! И из слуг знаю только тех, кто непосредственно вхож в барские покои. А это неправильно! Я, как директор, прекрасно понимаю – своих сотрудников надо знать и в лицо, и по имени.
Я тут же одергиваю себя – бывший директор. Да и поместье с крепостными крестьянами – это совсем не то, что акционерное общество. Здесь никто не станет требовать соблюдения своих прав и прибавки к зарплате. И если я стану вести себя слишком демократично, меня не поймут не только соседи, но и сами крестьяне.
Для начала я решаю осмотреть усадьбу, о чём и сообщаю принесшей мне завтрак Варваре.
– Как изволите, ваше сиятельство! – с готовностью кивает она. – Сегодня солнышко как раз, и ветра почти нету. Велите позвать Захара Егоровича?
Но гулять с управляющим мне совсем не хочется – я пока еще не решила, как к нему относиться. Большого доверия он у меня не вызвал, и, хотя свои подозрения обосновать я ничем не могла, я была почти уверена, что, пользуясь равнодушием покойного графа к делам поместья, он мог неплохо нагреть на этом руки.
К разговору с ним следовало основательно подготовиться, собрав информацию по крупицам. Да и слишком слаба я была еще для серьезных разговоров.
– Нет, я предпочла бы, чтобы со мной пошла ты.
Мне отчаянно хочется сказать ей «вы», но я понимаю, что для нее из уст барыни это будет странно звучать.
Она помогает мне одеться, и через четверть часа мы выходим во двор. Снег искрится на солнце, и всё вокруг кажется чистым и светлым.
Я спускаюсь с крыльца и разглядываю фасад здания. Оно двухэтажное, наверно, каменное, хотя, возможно, и деревянное, просто покрыто слоем штукатурки. Стены выкрашены в нежно-персиковый цвет, а рамы на окнах, балкон и полукруглые колонны – белоснежные.
Кажется, я уже видела это здание – на картинке в книжке местного краеведа. До наших дней оно не продержалось, хотя революцию пережило. В тридцатые годы прошлого века в нём находился детский дом. Во время войны он серьезно пострадал при бомбежке и был снесен, а на его месте построена одноэтажная школа, в которой я и училась.
Краска на стенах свежая, и я мысленно хвалю Сухарева. Впрочем, когда мы подходим к зданию с тыла, вырисовывается совсем другая картина. Штукатурка местами обвалилась, а цвет стен стал каким-то грязновато-неопределенным.
Варя краснеет:
– Барин еще по осени, когда к свадьбе готовился, велел в письме хотя бы спереду покрасить.
Ну, что же, хоть так. Парадный вход приличный, и то ладно. А по заднему двору нечего шастать.
С черного входа с ведром помоев выскакивает чумазый парнишка. Он теряется, заметив нас, спотыкается, выплескивая на снег бурую жидкость. Потом всё же догадывается поклониться и бежит по двору к стоящему в стороне длинному бревенчатому зданию. Распахивает дверь, выпуская на улицу хлопья теплого воздуха. Должно быть, там свинарник.
А я отмечаю, что мальчишка босой – и как не мерзнут ноги на снегу? И делаю мысленную заметку хотя бы работающим в доме детям справить какую-нибудь обувь.
– А где здесь конюшня?
Варя машет рукой в сторону соседней со свинарником постройки.
Я обожаю лошадей. И хотя я пока еще не чувствую в себе достаточно сил, чтобы ездить верхом, я хочу посмотреть, кто есть у нас в хозяйстве.
Не знаю, удивляется ли Варвара моему интересу, но даже если и так, то она никак этого не показывает.
Несмотря на ярко светящее солнце, на улице довольно холодно, поэтому я радуюсь, когда мы оказываемся в теплом помещении. Да, здесь довольно грязно и пахнет отнюдь не французским парфюмом, но я не барыня, чтобы морщить нос.
Вышедший на скрип двери конюх стягивает шапку с головы и кланяется аж несколько раз. А потом по моей просьбе проводит экскурсию по конюшне. Здесь не меньше двух десятков лошадей самых разных мастей и возрастов. Есть и тяжеловозы, и рысаки. Особо выделяется высокий, тонконогий серый в яблоках конь.
– Виконт, ваше сиятельство! – с гордостью рапортует конюх. – Сергей Аркадьевич его из Орловской губернии привез.
Это было дорогое приобретение, но в этом вопросе графа можно было понять.
В конюшне стоят и еще несколько породистых лошадей, в том числе рыжая пара, которую запрягают в экипаж для парадных выездов.
Потом мы заходим в коровник, и мне так хочется парного молока, которое как раз процеживает румяная женщина, что я требую принести кружку. Доярка не может сдержать улыбки, видя с какой жадностью я пью.
Мне кажется, что я попала в детство, и мне так хочется продлить это ощущение щенячьего восторга, что я не спешу возвращаться в дом. Мы с Варей садимся на лавку в небольшом помещении, где стоят деревянные ведра, маслобойки и еще какая-то незнакомая мне утварь. Дверь на улицу чуть приоткрыта, и оттуда тонкой струйкой тянется воздух морозный.
Сидим мы молча. Я вспоминаю деда, отчаянно пытавшегося сохранить колхоз даже в новое, уже рыночное время, и бабушку, от которой всегда пахло как раз молоком и свежим хлебом. А о чём думает Варя, я не знаю.
И когда я слышу чьи-то голоса с улицы, я недовольно морщусь – мне хотелось еще немножко побыть во власти воспоминаний.
Разговаривают двое – мужчина и женщина. В женщине я сразу узнаю Настасью Сухареву, а вот мужской голос мне незнаком. Но по тому, как напрягается Варя, стоит только ему зазвучать, как мгновенно сбегает с ее щек обычно яркий румянец, я понимаю – это он, тот самый!
– Зачем пришла, Настасья? Уговаривались же, что не станешь приходить.
Та в ответ хрипловато смеется:
– А я думала, отпустило тебя, поласковей сегодня будешь. Всё же хорошо теперь, да? Барыня тебя не узнала. Видел бы ты, как осерчал приезжий заседатель! Полиции понавез, а всё зря.
У Варвары дрожат и губы, и руки. Она смотрит на меня с ужасом. Мне жаль ее, но я не делаю ни малейшей попытки, чтобы как-то исправить неловкость ситуации. Да, наверно, стоит обозначить свое присутствие – вон хоть ведром брякнуть. Но я не двигаюсь с места.
А его голос не меняется ни на йоту, и в нем не слышно ни волнения, ни страсти – только усталость с легкой примесью раздражения:
– Заигрались мы с тобой, Настя. Прекращать пора. Ты – мужняя жена. Мне уже неловко Захару в глаза смотреть.
Ого, прям тайны Мадридского двора! Я только из уважения к Варе сдерживаю рвущийся наружу смешок. Тоже мне, деревенский Казанова.
А вот Варе совсем не до смеха. Но, может, оно и к лучшему – узнать что-то тайное сейчас, а не после свадьбы. Хотя, наверно, она и раньше это знала – в деревне разве что утаишь?
Отвечает Сухарева со злостью:
– Ты еще пожалей его! Как будто сам не знаешь, что у него в деревне тоже полюбовница есть. А может, и не одна.
– Он – мужик, ему можно. А ты должна честь блюсти.
Ага, о равноправии полов тут не слыхали. Впрочем, разве в наше время мужчины думают по-другому?
– Поздно уж блюсти-то, Вадимушка, – откликается Сухарева.
А я наконец-то узнаю имя бородача. Ну, что же, надо будет расспросить о нём доктора или отца Андрея. Выяснить фамилию, а то и с ним самим поговорить – соврать на всякий случай, что его ужасную тайну знаю не только я. А то еще вздумает от свидетеля избавиться.
Где-то в стороне раздается ржание лошади, и наша парочка разбегается – только снег скрипит.
Мы еще какое-то время выжидаем, не глядя друг на друга. Варина голова понуро опущена, но я всё равно вижу, как по ее щекам бегут слёзы.
14. Рождество Христово
К празднику в поместье начинают готовиться заранее. Чистится столовое серебро, крахмалятся белоснежные скатерти.
– А вы, Анна Николаевна, когда на исповедь пойдете? – вопрошает меня Анастасия Демидовна.
Я вздрагиваю. И как я могла об этом забыть? Если я не схожу на исповедь и на причастие, боюсь, это покажется странным. Воскресные богослужения в храме я посещаю регулярно. Но делать это тоже додумалась не сама – Варвара подсказала. Просто тоже вот так спросила однажды, пойду ли я на литургию пешком, или велеть кучеру подать сани?