– А вольные? – нетерпеливо спрашиваю я. – В последние годы жизни граф давал вольные кому-то из своих крепостных?
Думанский смотрит на меня с удивлением.
– Вольные? Да, ваша светлость, одну отпускную запись я регистрировал. Дядя вашего супруга отнюдь не был сторонником отмены крепостного права, коих теперь в России немало, поэтому я удивился, когда он приехал ко мне именно по этому вопросу.
– И кому же он дал эту отпускную грамоту?
Нотариус достает из шкафа толстую книгу и долго ищет в ней нужную запись.
– Некоему Вадиму Кузнецову, тысяча восемьсот двадцать восьмого года рождения.
– Вот как? – я вскакиваю со стула. – Но если эта грамота была оформлена должным образом, то почему же в поместье до сих пор считают Кузнецова крепостным? И почему он сам об этом не знает? Как мог его сиятельство ему об этом не сказать?
– Мне трудно ответить на ваши вопросы, Анна Николаевна, – он смотрит на меня поверх очков. – Граф не посвящал меня в такие тонкости. Возможно, он не успел об этом рассказать. А заверенный мною документ мог затеряться среди его бумаг. Или он сам засомневался в правильности принятого решения и сжег его.
Я не намерена с ним это обсуждать, хотя если документ и был сожжен, то наверняка отнюдь не старым графом.
– Но если грамота была сожжена, то значит ли это, что Кузнецов – всё еще крепостной?
– Никак нет, ваше сиятельство, – качает головой Думанский. – Все отпускные грамоты, как вы видите, регистрируются в специальной книге. Интересующая вас запись здесь тоже есть, так что этот мужчина – уже четыре года как свободный человек. Впрочем, если вы пожелаете, то можете сделать вид, что вам ничего об этом не известно. Обещаю, что не стану в это вмешиваться.
Если он ждал от меня благодарности, то напрасно. Возможно, он считал нормальным то, что человек столько лет не знал о своем праве на свободу, но я думала по-другому.
– Вы можете составить новый документ, который будет подтверждать ранее выданную грамоту?
– Разумеется, ваше сиятельство, – он уже тянется к перу и чернильнице. – Я сделаю выписку из книги регистрации и заверю ее. Этого будет достаточно.
Ему требуется на это всего несколько минут, и я выхожу из его конторы, сжимая в руках конверт. Никакого желания ехать к портнихе у меня уже нет.
Мы возвращаемся на Соборную площадь. Тетушка передает кучеру упакованные в бумагу покупки и садится в экипаж.
И именно в этот момент я чувствую на себе чей-то пристальный взгляд. Я осматриваю площадь и вздрагиваю – в нескольких шагах от нас у витрины булочной стоит маркиз Паулуччи!
36. Вольная грамота
Я узнаю его сразу, хотя те сто пятьдесят лет, что отделяют этого маркиза от того, с которым знакома я, надо признать, сказались на его внешности. И, как ни странно, тот Паулуччи, из двадцать первого века, выглядел моложе, чем этот. Прибег к помощи пластических хирургов? Использовал дорогую косметику? Выучил новые заклинания?
И всё-таки это он. Темный пиджак, светлый жилет и клетчатые брюки. Модный галстук в виде тонкой ленты с бантом. И шляпа-цилиндр, которую он приподнимает, стоит ему заметить, что мы с тетушкой тоже смотрим на него.
В его взгляде я вижу растерянность, и я понимаю, с чем, а вернее – с кем это связано. Он смотрит на меня и не узнает. Не удивительно – в этом времени он со мной еще не знаком. И хотя Черская говорит, что я весьма похожа на ее племянницу, мужчина, который был влюблен в настоящую Анну Николаевну, наверно, способен понять, что я – не она.
Он подходит к нашему экипажу, и тетушка, не дожидаясь приветствия с его стороны, восклицает:
– Ты посмотри, Аннушка, какая встреча! Маркиз Паулуччи собственной персоной!
Она говорит это не для меня – для него. И я подхватываю:
– О, ваше сиятельство, что привело вас в нашу глушь?
Мимо проезжает экипаж Ганичевых, и мы обмениваемся приветствиями и с Ильей Васильевичем, и с Елизаветой Никитичной.
Я сдержанно улыбаюсь и вижу смятение в темных глазах маркиза. Он не узнал меня, но рядом со мной – тетушка Анны Николаевны, и сам градоначальник обращается ко мне как к графине Даниловой. К тому же, сам он виделся с Анной Николаевной уже довольно давно.
Проходит еще несколько мгновений, и Паулуччи, наконец, сдается.
– Слышал о вашей утрате, Анна Николаевна, и собирался заехать к вам в Даниловку, дабы выразить соболезнования. Если позволите, я навещу вас на этой неделе.
Он бросает на меня еще один пристальный взгляд и откланивается. Должно быть, приходит к выводу, что замужество и вдовство способно сильно изменить любую женщину.
– Весьма загадочная персона, вы не находите? – восторженно спрашивает Ганичева, когда маркиз удаляется на расстояние, с которого уже не может нас слышать. – Я слышала, он вхож в лучшие дома Петербурга.
– Я слышал другое, дорогая, – не без раздражения откликается ее супруг. – Его репутация отнюдь не безупречна. Говорят, он вынужден был уехать из столицы, потому что то ли крупно проигрался, то ли скомпрометировал какую-то барышню.
Если он хотел этим внушить Елизавете Никитичне мысль держаться от Паулуччи подальше, то достиг, судя по всему, прямо противоположного результата.
– Ах, дорогой, в свете чего только не болтают. Не можем же мы отказаться принять человека только потому, что кто-то сказал о нём что-то дурное. К тому же, он иностранец – хоть какое-то развлечение для нашего маленького городка. Да и подумай об Ирине – титул маркизы ей будет весьма к лицу. Надеюсь, он будет на приеме у Машевской.
– Где он остановился? – спрашивает тетушка, и я мысленно хвалю ее за этот вопрос.
В городе были две гостиницы и полтора десятка постоялых дворов. Зная Паулуччи, можно было не сомневаться – он предпочтет гостиницу. Но вот которую из них?
– Кажется, в гостинице Шулепина, – отвечает Ганичева.
Я смотрю на двухэтажное здание из красного кирпича – именно в его сторону и направился маркиз. Мы не сможем попасть в номер маркиза, не привлекая внимания портье и горничных. А ведь нам нужно не только войти в номер, но еще и обыскать его – вряд ли Паулуччи держит тетрадь со своими записями на видном месте.
Я думаю об этом всю дорогу до дома и не нахожу решения. Тетушка тоже обеспокоена, но усталость и жаркий день не способствуют ее словоохотливости. И когда мы прибываем в Даниловку, Глафира Дементьевна, выпив холодного кваса, отправляется отдыхать. Я же отправляю Стешку за Кузнецовым.
Я не хочу скрывать от него то, что узнала от Думанского. Да, поместье может лишиться одного из самых толковых и, что немаловажно, грамотных работников, но и удерживать его здесь обманом – верх подлости.
Я принимаю его в кабинете, и когда, чуть наклонив голову, он останавливается у порога, я протягиваю ему полученную от нотариуса бумагу. Я ничего не объясняю – когда прочитает, сам всё поймет.
И он читает – внимательно, вдумчиво и, кажется, не один раз. И когда он осознает смысл того, что только что прочитал, другая его рука с такой силой сжимает картуз, что костяшки пальцев белеют.
Он кладет бумагу на стол и отступает на шаг. Он не требует от меня объяснений, но я говорю сама:
– Я только сегодня об этом узнала. Андрей Михайлович составил вольную еще четыре года назад. Возможно, он положил документ в одну из книг, и его до сих пор не нашли.
Это звучит неубедительно, и мы оба это понимаем. Наверняка, это отнюдь не случайность. Должно быть, старый граф боялся, что получив вольную, Вадим подастся в город, и хотел этого избежать. Но он надеялся, что племянник, получив поместье в наследство, исполнит его волю. Вот только он не учел того, что Сергей Аркадьевич честным человеком не был.
Я не имею никакого отношения к той давней истории, но чувствую себя виноватой.
– Неужели, старый граф не рассказал тебе? И сам ты не догадывался об этом?