А после полуночи и вовсе разыгрывается гроза, и я, только уснув, просыпаюсь от грохота грома. Небо то и дело озаряется вспышками молний. Обычно я не боюсь грозу, но сейчас меня пугает каждый шорох, и снова заснуть я уже не могу.
Встаю, набрасываю тонкую шаль на новенькую, только сегодня купленную ночную сорочку и выхожу на кухню. Вадим ходил ужинать в трактир на соседней улице и принес мне оттуда кувшин молока и хлеб с бужениной. Но тогда я была так увлечена чтением, что есть не захотела, а вот сейчас голод дает о себе знать.
Я зажигаю свечи в стоящем на столе канделябре, но из-за молний тут и так светло, словно днем. Раскаты грома раздаются прямо над нашей крышей, и я невольно вскрикиваю. И когда я слышу какой-то звук совсем рядом, уже в квартире, то сердце мое начинает лихорадочно биться.
– Грозы, поди, испугались, Анна Николаевна?
Вадим появляется на пороге кухни, и мне сразу становится легко и спокойно. Правда, сердце так и бьется учащенно – но уже не от страха.
В отличие от меня, Кузнецов одет, и когда он видит, что я вышла сюда в ночной сорочке (пусть и прикрытой шалью чуть не до колен), то заметно смущается.
– Простите, я не хотел вам мешать.
Он разворачивается, но я окликаю его:
– Ты не помешал. Хочешь есть? Тут хватит на двоих.
Он застывает в нерешительности, должно быть, опешив от такого предложения. Но мне всё равно, что он обо мне подумает. Мне надоело играть в барыню и хочется просто посидеть рядом и поговорить. Не как со слугой поговорить, а как с равным.
Он качает головой, кажется, всё-таки решив отказаться от приглашения, но я уже нарезаю хлеб и накладываю на него буженину – каждому по куску. И молоко разливаю в две чашки.
– Садись! – выдвигаю из-за стола вторую табуретку.
Он всё еще колеблется, но, наконец, садится. Он совсем рядом, и я слышу его частое дыхание и вижу в отблеске свечей его лицо.
Мне кажется всё это не случайным – и наш приезд в Москву, и то, что мы оказались ночью на этой кухне. Конечно, всё это – не более, чем попытки себя оправдать, но даже если и так, то что же? У меня нет ни мужа, ни жениха, так чего мне стыдиться? Почему два взрослых свободных человека не могут позволить себе мимолетную слабость?
– Ты бывал прежде в Москве? – спрашиваю я, когда молчание становится невыносимым.
Ни он, ни я всё еще не съели ни кусочка, и мне невольно передается то чувство неловкости, которым, кажется, охвачен Кузнецов.
– Да, ездил однажды с Андреем Михайловичем. А вот в Петербурге не бывал, не довелось, – он чуть оттаивает, радуясь, что я нашла нейтральную тему для разговора.
– Может быть, и туда придется ехать, – вздыхаю я и рассказываю про князя Елагина, который тоже маг, а учитывая его названную в дневнике должность, должен быть не слабее Паулуччи.
– Ну, что же, если надо, так надо, – внимательно выслушав меня, кивает Вадим.
Мы всё-таки съедаем бутерброды и выпиваем молоко. Кузнецов старается не смотреть в мою сторону, а когда ему, отвечая на мои вопросы, всё-таки приходится это делать, тут же снова стыдливо отводит взгляд. Это было бы мило, но я боюсь, что другого такого шанса, чтобы стать ближе, у нас может и не быть.
– Благодарствую, Анна Николаевна! – Вадим поднимается из-за стола и чуть наклоняет голову.
Я понимаю – еще мгновение, и он уйдет. А я снова окажусь одна в холодной постели.
– Подожди! – я вскакиваю, и шаль соскальзывает с плеч.
Мне совсем не стыдно (да и чего тут стыдиться – моя рубашка не обнажает ничего, что следует скрывать), но я чувствую, что отчего-то краснею. И замечаю, что краснеет и он.
Он торопливо наклоняется, поднимает шаль и неумело почти укутывает меня в неё. Я чувствую его руки на своих плечах, и дрожь пробегает по телу. Руки сильные, теплые, и мне ужасно хочется, чтобы он меня обнял.
Но я знаю – он не решится, и потому делаю первый шаг сама. Я провожу ладонью по его волосам, по щеке и чувствую, как он вздрагивает от моего прикосновения.
Теперь у него уже не может быть никаких сомнений в том, чего я хочу, и его дыхание становится громким и тяжелым.
– Жалеть потом станете, Анна Николаевна, – хриплым, незнакомым голосом говорит он.
Кто знает, что будет потом? И где я окажусь уже в следующую секунду? Слишком много неизвестных, чтобы думать о ком-то или о чём-то еще, кроме нас двоих. И я знаю, что, напротив, пожалею, если не сделаю этого сейчас.
Я привстаю на цыпочки, тянусь к его губам, и он, наконец, тоже перестает себя сдерживать. Он целует меня жадно, горячо, и я вся растворяюсь в новых ощущениях. Так меня еще никто и никогда не целовал. Теперь уже не было хозяйки и слуги. Теперь уже он чувствовал себя хозяином и действовал соответственно этому – уверенно, властно. Он терзает мои губы и сжимает меня в объятиях так сильно, что мне становится трудно дышать.
И когда он подхватывает меня на руки, мое сердце замирает от восторга. Остатки стыдливости уже ушли, осталось только желание – дикое, всепоглощающее. Мне хочется стать с ним единым целым – пусть и на одну только ночь.
Он несет меня в спальню – легко, словно я пушинка, и я, прильнув к его груди, слышу, как бьется его сердце. Я уже жду, что он вот-вот опустит меня на постель, и оттого то, что случается дальше, становится для меня ушатом холодной воды.
Он спускает меня с рук – просто ставит на пол и отступает на шаг.
– Ни к чему это, Анна Николаевна, не обессудьте.
И выходит из комнаты прежде, чем я успеваю что-то ответить.
А я судорожно пытаюсь понять, что произошло. Меня отвергли! И я не знаю, какое чувство сейчас сильней – разочарование или обида.
Трус! Трус! Трус! Я нахожу для него слова и похуже, но как бы я ни ругала его, легче мне не становится.
Я ложусь на кровать, стараюсь заснуть, но сна нет. Снова и снова прокручиваю в голове недавнюю сцену. Однажды я уже испытывала нечто подобное – когда меня бросил жених. Но тогда я еще была глупой девчонкой, наивно верившей в любовь. Сейчас – другое дело. Или всё-таки нет?
В глубине души я понимаю, что на самом деле этот поступок Кузнецова – свидетельство вовсе не трусости, а совсем наоборот. И что отказавшись выполнять прихоть барыньки (а ведь именно таковой он мое желание наверняка и считал), он не побоялся подставить себя под удар. И всё равно полностью я оправдать его не могу.
И стоит мне вспомнить о том, как он оставил меня в спальне одну, как меня бросает в жар от стыда. Что он сейчас думает обо мне? И как мы завтра сможем посмотреть в глаза друг другу?
42. Утро
Я просыпаюсь рано, но долго не выхожу из хозяйской части квартиры. За окном – снова дождь, и небо затянуто серыми тучами. И в комнатах тоже становится холодно, и я разжигаю огонь в камине гостиной, благо, что дрова там уже лежат. Я слышу шаги Вадима на кухне, но остаюсь у себя, хотя и понимаю, что такое поведение трудно назвать серьезным. Нам всё равно придётся поговорить, и чем дольше я оттягиваю этот разговор, тем сложнее потом будет это сделать.
Стук во входную дверь заставляет меня вздрогнуть. Знакомых в Москве у меня нет, и я не представляю, кто мог прийти к нам с утра. Решаю, что это, должно быть, горничная, которая, по заверению хозяина дома, должна приходить убираться в квартире два раза в неделю. А может быть, и сам хозяин зашел справиться, всё ли у нас в порядке.
Мысль о Паулуччи даже не приходит мне в голову. Даже если он бросился за нами в погоню в тот же самый день, дорога заняла бы у него куда больше времени – ведь на каждой почтовой станции ему нужно было бы спрашивать про нашу карету. И он не мог знать, что мы поедем именно в Москву, а значит, сначала он должен был понять, в какую сторону мы направимся – в Вологду или в Ярославль. И потом он должен был убедиться, что мы не остались в Ярославле. Или что не поехали в Петербург. И даже если он умел читать чужие мысли, не мог же он делать это на расстоянии в не одну сотню верст. А про Москву я не писала даже Черской. Да и Первопрестольная настолько велика, что без дополнительных сведений здесь трудно найти человека.