Я спохватываюсь:
– Да что же мы стоим? Пойдемте в дом!
А Данилова, изучив меня, переводит взгляд на стоящего за моей спиной Вадима, и в глазах ее появляется что-то похожее на испуг.
Мы поднимаемся в квартиру, я предлагаю гостье чаю, но она отказывается, и я не настаиваю.
– Я, случайно, знаете ли, узнала о том, что вы в Петербурге, – говорит Татьяна Михайловна, расположившись в кресле. – Моя хорошая знакомая, снимает квартиру в этом же доме. Представляете, какое совпадение? Тамары Андреевны не оказалось дома, и я как раз находилась в парадном, когда посыльный принес какие-то коробки для графини Даниловой. Я спросила, не для Анны ли Николаевны? Швейцар подтвердил, что да. Вот я и решила вас дождаться. А вы, должно быть, в столицу за покупками приехали?
– Да, – подтверждаю я, – за покупками. В коробках – медикаменты для нашего доктора.
– О, – удивляется она, – так вы всё-таки позволили доктору Назарову остаться?
– Конечно! – мне кажется странным такой вопрос.
– Простите, это, конечно, не мое дело, но Сергей полагал, что это неразумно. Пустая трата денег. Крестьяне всё равно не способны оценить такую доброту.
Меня коробит от ее слов, но я сдерживаю себя. Она – всего лишь продукт своей эпохи.
– Я думаю по-другому.
– Вот как? – удивляется она. – Но, насколько я знаю, поместье приносит очень скромный доход. И если расходовать его столь расточительно, то скоро вы вынуждены будете ограничивать себя во всём. Наверно, я должна была приехать в Даниловку уже давно – возможно, сумела бы помочь вам советом. Но я долго не могла оправиться от гибели сына и не хотела бередить эту рану.
– Вполне понимаю вас, Татьяна Михайловна!
– Да мне и неловко было вас беспокоить, – продолжает она. – Даниловка – моя родина, но хозяйка теперь там вы. Правда, не знаю, нужно ли поздравить вас с этим или пожалеть. Мой брат был не слишком хорошим хозяином.
Мне кажется странным такое заявление. Куда худшим хозяином оказался как раз ее Сергей.
– Андрей Михайлович был подвержен влиянию всех этих новомодных идей, которые должны бы были быть чужды каждому русскому человеку. Он слишком много думал о крестьянах и слишком мало – о себе самом. Он собирался дать вольные своим крепостным. Это вы можете себе представить?
Она говорит об этом с таким возмущением, что я не выдерживаю:
– Это я представить как раз могу и не вижу в этом ничего дурного. О вашем брате в поместье до сих пор отзываются самым наилучшим образом, и мне жаль, что он не успел реализовать некоторые из своих идей.
– Жаль? – она задыхается от возмущения. – Да если бы он сделал это, вам досталось бы полностью разоренное поместье! Крепостное право – основа российской государственности!
– Ах, вот как? – я тоже распаляюсь. Учитывая, что, возможно, скоро я вернусь домой, мне хочется хоть кому-то объяснить, что человек не может принадлежать другому человеку, что все люди перед законом должны быть равны. – Так не вы ли поспособствовали тому, что даже та единственная вольная, которую ваш брат успел оформить, оказалась утрачена?
– Что? – Данилова не сразу понимает, о чём я говорю. А когда понимает, то чуть бледнеет. – Ах, вы о вольной для того мужика, к которому благоволил мой брат? Да, не буду скрывать, я знала о ней. Но я вполне одобрила решение Сергея, когда он решил ее скрыть. Андрей и без того позволял этому Кузнецову слишком много. Кстати, это, кажется, именно его я видела сегодня в парадном?
Я подтверждаю – да, именно он. И добавляю, что он уже знает о том, что свободен.
– Но это неправильно, Анна Николаевна! – Татьяна Михайловна бледнеет еще сильней. – Вы не должны были этого делать! Сергей сжег его вольную, и вам следовало оставить всё как было.
Мне кажется, она волнуется сильнее, чем того требует ситуация. А потом мне в голову внезапно приходит шальная мысль, и разрозненная прежде мозаика вдруг складывается в цельную картину.
49. Еще одна тайна
– Я прежде думала, что Вадим Кузнецов – сын вашего брата, – говорю я, глядя ей прямо в лицо. – Но кое-что противоречило этой версии, и я никак не могла понять, что же заставляло Андрея Михайловича относиться к мальчику с такой теплотой. А теперь поняла. Вадим – это ваш сын, правда?
Щеки Даниловой краснеют, а сама она вскакивает с дивана.
– Да как вы смеете такое предполагать? И если вы осмелились оскорбить меня подобным образом, то нам более не о чем разговаривать!
Она направляется к дверям, а я тороплюсь спросить:
– Но как вы могли, зная, что он ваш сын, – а теперь я почти уверена в этом, – позволить Сергею Аркадьевичу уничтожить его вольную? Как можно было быть такой жестокой по отношению к собственному ребенку?
Она вдруг останавливается и поворачивается ко мне.
– Вы не понимаете, о чём говорите! Именно потому, что он – мой сын, я и не могла позволить, чтобы о его вольной хоть кто-то узнал! Это снова вызвало бы волну сплетен, которые мы так долго с Андреем пытались погасить.
– Волну сплетен? – переспрашиваю я. – И из-за каких-то сплетен вы пошли на то, чтобы лишить сына свободы. А Сергей Аркадьевич? Он знал, что Вадим – его брат?
Данилова возвращается на место и просит воды. А когда я подаю ей стакан, делает несколько жадных глотков.
– Не говорите так! Они никогда не были братьями! Мой старший сын рожден в законном браке, а этот мальчик – плод недостойной любви. Нет, Сергей ни о чём не догадывался. Он полагал, что Кузнецов – внебрачный сын моего брата, и я не разубеждала его в этом. Так было проще для всех.
– Для всех, кроме Вадима, – возражаю я.
– Да, – соглашается она. – Я поступила жестоко по отношению к нему, но у меня не было другого выхода. Вы – женщина, и вы должны меня понять. Общество слишком нетерпимо относится к тем, кто бросает ему вызов. Но чтобы вы не считали меня бесчувственной тварью, я расскажу вам, что случилось тридцать лет назад.
Она надолго замолкает, и я ее не тороплю.
– Я вышла замуж, будучи совсем молодой, за нашего дальнего родственника. Аркадий Данилов приехал тогда навестить моего отца, который приходился ему скольки-тоюродным дядюшкой. Такая степень родства не мешала нашему браку, и когда он сделал мне предложение, я согласилась. Я не любила его, но много ли женщин выходят замуж по любви? Мы уехали в Москву, и я всегда была верна своему мужу, кроме одно-единственного раза, о котором до сих пор вспоминаю с сожалением. Аркадий тогда состоял на военной службе и на протяжении двух лет находился на Востоке, далеко от дома. А я позволила себе увлечься мужчиной, который был несвободен. Это было наваждением. Я позволила себе забыться и жестоко поплатилась за это. Я слишком поздно осознала свою беременность, и делать что-либо было уже поздно. Сергею тогда было уже четыре года. Я едва не сошла с ума, а единственным человеком, к которому я могла обратиться, был мой брат. Я написала ему, во всём признавшись, и чтобы помочь мне, ему пришлось оставить дипломатическую службу. Чтобы скрыть мое положение от знакомых, мы уехали за границу на несколько месяцев. Андрей взял в поездку своих крепостных Кузнецовых – они были бездетными и могли воспитать ребенка как своего. Признаюсь честно – я хотела оставить мальчика в каком-нибудь приюте, но мой брат настоял, чтобы он воспитывался под его присмотром. Я вынуждена была согласиться, но всегда жалела об этом – мне казалось, что внешне он слишком похож на меня, и кто-нибудь непременно догадается, что он – мой незаконнорожденный сын. А это было бы крушением всего! Муж никогда не простил бы мне такого предательства. А Андрей, словно нарочно, стал особо привечать мальчика. Я говорила ему, что это слишком опасно и может вызвать подозрения и слухи, но он был упрям. Я прожила в страхе десять лет до смерти мужа.
– А потом, – восклицаю я, – когда ваш супруг скончался, разве не могли вы позволить себе стать хоть чуточку ближе к своему младшему сыну?