Размышляя о переменах, я начинаю подозревать, что истеричная политкорректность стала во многом результатом уныния по причине того, что в 1992 году уже нельзя было отпраздновать 500-летие высадки Колумба в Новом Свете так, как можно было бы это сделать лет тридцать назад. Сейчас гораздо лучше понимают, что тогда происходило.
Я не говорю, что теперь все прекрасно, но улучшения налицо практически в любой сфере. В XVIII веке люди поступали друг с другом ужасно. Спустя столетие права трудящихся в США подвергались нестерпимому ущемлению.
Даже пол века назад дела были плохи. На Юге продолжалось непристойное угнетение чернокожих. Возможности женщин оставались резко ограниченными. В высших классах процветал антисемитизм. Список можно продолжить.
В 1950 году, когда я пришел в Гарвардский университет, там почти не было преподавателей-евреев. Когда мы с женой искали там дом, риелторы говорили, что там, где нам нравилось, «будет некомфортно». К черным, ясное дело, относились гораздо хуже.
1890-е годы — «веселые девяностые» — для рабочих запада Пенсильвании были совсем не веселыми. Их нещадно тиранил великий пацифист Эндрю Карнеги, вызывавший в Хомстед (и в другие места) войска.
Только спустя лет сорок, уже в 1930-х годах, люди стали соглашаться говорить о событиях того времени. Выросшие в тех краях утверждают, что их родители (или деды-бабки) боялись об этом рассказывать до самой смерти.
В 1919 году (или примерно тогда), почти через тридцать лет после Хомстеда, металлисты запада Пенсильвании снова устроили стачку. Профсоюзная активистка мать Джонс (1830–1930), которой тогда было уже 90 лет, решила перед ними выступить. Но полиция, не дав ей рта открыть, утащила ее с трибуны и бросила в тюрьму. В те времена не церемонились.
В 1920-х годах — «Бурных двадцатых» — контроль со стороны бизнеса казался тотальным, и меры, которыми это достигалось, «вряд ли хотя бы отдаленно напоминали демократию», как выражается политолог Томас Фергюсон. Он описывает государственные репрессии, насилие, запрет профсоюзной деятельности и суровость управляющих.
Историк профсоюзного движения из Йельского университета Дэвид Монтгомери, подробно исследующий этот период, пишет, что современная Америка «создавалась через протесты ее трудящихся и непримиримую борьбу в недемократичной Америке». А 1920-е годы — не такое уж далекое прошлое.
В начале 1960-х на Юге царствовал террор; теперь все совсем по-другому. Усилия по обеспечению всего населения достойной медициной начались только в 1960-х годах, борьба за защиту окружающей среды — и того позже, в 1970-х.
Сейчас мы пытаемся сохранить хотя бы минимум системы здравоохранения; тридцать лет назад бороться было не за что: не существовало даже этого минимума. Так что прогресс налицо.
Все эти перемены произошли благодаря неустанной, самоотверженной борьбе. Это нелегко, перспективы подолгу кажутся безрадостными. Конечно, всегда можно отыскать примеры, как новые веяния подвергаются искажениям и превращаются в способы угнетения, карьеризм, самовозвеличивание и т. д. Но в целом перемены приводят к большей гуманности общества.
К сожалению, эта тенденция не затрагивает сердцевину власти. Дело в том, что основные институты терпят ее, тенденцию, до тех пор, пока она не начинает покушаться на самую суть — на их власть, их господство над обществом, а оно на самом деле только усиливается. Если бы новые веяния стали влиять на распределение власти, мы стали бы свидетелями нешуточного противостояния.
Корр.: Хороший пример того приспосабливания, о котором вы толкуете, — «Дисней». Компания эксплуатирует рабочую силу в третьем мире — на Гаити и т. д., зато в США она проводит очень либеральную политику касательно прав секс-меньшинств и здравоохранения.
Это полностью вписывается в систему корпоративной олигархии. Нам твердят, что все люди одинаковые. Они и впрямь равны: в равной степени не являются хозяевами собственной судьбы, пассивны, апатичны, покорные потребители и трудяги. У тех, кто наверху, прав побольше, но и там не важно, кто они: черные или белые, зеленые, геи, гетеросексуалы, мужчины, женщины…
Корр.: Вы опоздали на свою лекцию в Ванкувере. Что случилось?
Встречу организовало рабочее движение Британской Колумбии. Мое выступление должно было начаться в семь вечера. Я вполне успевал, но потом все пошло наперекосяк: самолет опоздал, и я задержался почти до одиннадцати.
К моему удивлению, меня еще ждали 800–900 человек: смотрели документальные фильмы, устраивали дискуссии. Час был поздний, и, чтобы не мучить их лекцией, я сразу предложил дискуссию. Она получилась очень оживленной и длилась часа два.