Подошвой ботинка он треснул Четыресыра по зубам, тот сплюнул кровью и свернулся на земле, укрыв руками голову.
Тяжело дыша, Рино засунул пистолет за пояс, обеими руками поднял с земли тяжелое бревно и разломал его о дерево.
Этого было недостаточно. Внутри еще слишком сильно кипел гнев.
Тогда он взялся за весивший не меньше полусотни килограммов голяк, чтобы бросить его куда-нибудь, с криком поднял его из грязи, но тотчас же онемел.
Камень выскользнул у него из рук.
Мир вокруг него распался на сотни цветных осколков, как треснувшее стекло, и тяжелые, словно из раскаленной добела массы свинца, тиски сдавили череп. Два острых шила вонзились в виски, а по всем конечностям забегали мурашки.
Он застыл, согнув колени и наклонившись вперед, как борец сумо, вытаращив глаза и осознав, что до сих пор не имел ни малейшего понятия о том, что такое головная боль.
Несколько мгновений спустя он потерял равновесие и плашмя рухнул на землю.
Прошло десять минут с тех пор, как Тереза сообщила ему о том, что беременна, но Данило Апреа все еще сидел в той же позе на краю кровати.
Он знал, что должен как минимум разрыдаться, как максимум — выброситься из окна и покончить с этим раз и навсегда.
"Если бы мне хватило духу покончить с собой. Вот тогда ты попляшешь, дорогая Тереза... Какое блаженство! Всю жизнь будешь мучиться угрызениями совести"
Проблема была в том, что Данило жил на третьем этаже. И со своей невезучестью рисковал только сделаться паралитиком.
В любом случае он должен был что-нибудь предпринять. Может, просто уехать. Далеко-далеко. Отправиться жить куда-нибудь в Индию. Но в Индию ему не хотелось. Грязная страна. И мух полно.
Но если он будет размышлять на подобные темы всю ночь до утра, до зари, до рассвета, эта ночь, самая гадкая ночь самой гадкой жизни, пройдет. Данило знал, что, если не занять чем-то голову, он может выкинуть какую-нибудь глупость, о которой потом горько пожалеет.
Он взглянул на потолок. Клоун все еще был там. Он висел в темном углу, до которого не доходил свет телевизора.
"Бедняжка, бог знает что она себе вообразила... Может, она думала, что это радостное известие так тебя поразит, что ты возьмешь и повесишься на люстре? Думаешь, ее будут мучить угрызения совести? Нет, она будет только рада. Наконец она от тебя избавится. Вот на что рассчитывает эта женщина. Что ж, она ошибается. Чтобы тебя прикончить, нужно стрелять в тебя из базуки"
Данило хотел ухмыльнуться, но губы словно склеились. Тогда он закивал головой.
Наивная дурочка. Она так ничего и не поняла. Он прекрасно знал, что рано или поздно это случится.
"Она забыла Лауру. Думает, что ее сможет заменить другой ребенок"
— Молодчина! — Он захлопал в ладоши. — Какая же ты у нас молодчина!
"Но это ничуть не меняет твоих планов. Потому что на самом деле Терезе наплевать на этого вылизанного продавца покрышек. Просто-напросто он ей был нужен, чтобы жить на его деньги и чтобы забеременеть. Точка. Как только появишься ты с бутиком и с настоящими деньгами, она вернется к тебе".
— Да кому она нужна? — пробормотал Данило, хлюпая носом.
"Ты один ограбишь банк. Тебе никто не нужен. Принимайся за дело прямо сейчас. Немедленно"
Данило поглядел на паяца. "Ты прав. Конечно, я могу все сделать сам, и как я об этом раньше не подумал?"
За окном над пустынным городом продолжала бушевать гроза. Ему даже трактор не понадобится. Хватит машины.
Машина у него была. В гараже, она стояла там со дня похорон Лауры. Ему несколько раз представлялась возможность продать ее, но он этого не сделал. Спрашивается: почему? Не потому, что он рассчитывал однажды снова сесть за руль, и даже не оттого, что из салона этой машины отправился на небеса его ангел. Нет. Все потому, что она ему потребуется, чтобы в одиночку совершить налет.
— Все сходится.
Значит, и то, что Рино и Четыресыра сошли с дистанции, было частью большого плана, придуманного Богом специально для него.
"Все деньги будут твои. Не придется ни с кем делиться"
Он станет по-настоящему богат, всем назло. И Тереза, поджав хвост, прибежит как миленькая.
— Извини, Тереза. Ты забыла Лауру. Ты сказала, что любишь шиномонтажника. Что захотела от него ребенка. Вот и оставайся с ним, — сказал Данило, подняв указательный палец, словно она стояла там, перед ним, и впервые за долгие часы ощутил слабое удовольствие.
Данило знал, что должен делать.
Он встал и, шатаясь, направился в уборную совать себе в рот два пальца.
В ту секунду, когда Рино Дзена приставил ему к лицу пистолет, Четыресыра отчетливо осознал, насколько любит жизнь.
Он твердил "убей меня", давая Рино понять, что чувствует себя виноватым, но на самом деле не хотел этого, на самом деле он, как никогда прежде, хотел жить.
Жить. Жить, лишив жизни другого. Жить, несмотря ни на что. Жить с грузом вины. Жить в тюрьме весь остаток жизни. Жить, до конца дней своих терпя побои и унижение.
Не важно как, главное — жить.
И, даже почувствовав носом стальной холодок пистолета, он мог поклясться, что Рино не выстрелит и, как всегда, все исправит.
Надо только дать ему выпустить гнев.
Четыресыра свернулся, как еж, и все было правильно, он заслужил, конечно, он заслужил побои, хотя Рамона сама виновата в том, что умерла. Не поехала бы она лесом, ничего бы не случилось.
Лежа на земле, закрывая руками голову, он следил за черным силуэтом Рино, видел, как тот заметался, схватил бревно и разломал его о ствол дерева. А потом, как гигант со светящимся посредине лба глазом, подхватил громадный камень и, поднимая его, внезапно застыл как вкопанный. Четыресыра подумал было, что его разбил радикулит, но потом Рино бревном повалился на землю.
И остался неподвижно лежать. Не говоря ни слова, не издав ни звука.
И так продолжалось уже пять минут.
Четыресыра приблизился к нему, готовый дать деру, если тот поднимется.
Глаза у Рино были открыты, а на лице было странное выражение, которое Четыресыра затруднялся описать. Словно он ждал ответа.
— Рино, ты слышишь меня? — спросил Четыресыра, тряся его за плечо.
Челюсти Рино были крепко сжаты, из уголка рта стекала белая пена.
Четыресыра в медицине разбирался плохо, но с Рино явно приключилось что-то нешуточное. Когда у тебя в мозгах что-то заклинивает и ты становишься почти трупом.
"Кома"
— Рино! Ты что, в коме?
Тишина.
Он шлепнул Рино по щеке, но тот никак не отреагировал, а так и остался лежать с вопросительным выражением на лице.
Еще один шлепок, посильнее.
Ничего.
Тогда Четыресыра вытащил у него из-за пояса пистолет, повертел в руках и приставил Рино ко лбу, подражая его рычащему голосу:
— Вонючий насильник! Я убью тебя! — И давай совать дуло ему в ноздри, в рот, размазывать пену по подбородку.
Когда ему это надоело, он немного постоял над телом Рино, не думая ни о чем, растирая ноющие ребра и время от времени шлепая рукояткой пистолета себе по бедру.
Перед глазами Рино Дзены плясали светлячки. Еще он видел, как тяжелые, словно из ртути, капли дождя падают ему на лицо.
Остальное было муравьиным кишением.
В ногах. В руках. В животе. Во рту.
"Как будто набитый муравьями кожаный мешок".
Он не помнил, где находится, но, если сосредоточиться, мог даже слышать: шум собственного дыхания, грозу над лесом.
Его накрывало фиолетовое облако, застилая от него светляков.
Точно, он в лесу. И там, где пятно было светлее, судя по всему, стоял Четыресыра.
— Помоги, — попросил его Рино. Но ни рот, ни язык не пошевелились, ни слова не слетело с его губ, хотя и отозвалось у него в ушах отчаянным воплем.
Что-то коснулось его щеки. Это могла быть пощечина. Или ласка. Далеко-далеко. Словно его голова обтянута шерстью. Грубой шерстью. Темно-зеленым сукном, как одеяла в интернате.