В теплой избе толстая добрая тетка отмочила раны Веприка в травяном настое, отважных путешественников накормили, помыли в бане, положили спать, а утром пожелали им доброго пути. К вечеру они уже подходили к родной Березовке.
Глава 11. Грек Фукидид в Березовке
Едва поцеловав бабушку и сдав ей Фукидида на попечение, Веприк побежал за Дунькой. Он увидел ее издали: девочка, в теплой рубашечке и теткином шерстяном платке, сидела на корточках возле деревянного столба, куда чернавин муж вешал рыболовную сеть. При виде брата она сразу вскочила на ноги. Он думал, она побежит ему навстречу, но Дунька стояла на месте и хлопала глазами. Веприк ухватил ее, толстушку, на руки и только тут обнаружил, что от сестренкиной ноги тянется через двор веревочка.
Тут и Чернава вышла на шум.
– Вепрюшка! – закричала она, всплескивая руками. – Живой!
– Тетя Чернава, что ж ты Дуняшку, как собачку, привязала? – сказал Веприк и заплакал.
В Киеве, когда батю в подвал посадили – и то не ревел. Не плакал, пока шли по холоду вдвоем с Фукидидом. Руку волк разодрал – даже это вытерпел. А увидел Дуняшку на веревочке – и все непролитые слезы разом хлынули из глаз.
– Ну что ты, Вепрюшка, – твердила растерянная тетка, обнимая его. – Я ж как лучше хотела. Посмотри: девчонка теплая, накормленная, не могу ж я все бросить и за ней смотреть…
Дунька прижималась к брату и тоже ревела – жалела Веприка.
В лешаковском дворе собралось уже полдеревни: знакомились с чужеземным гостем. Веприк издали услышал как бортник Добрило, показывая по очереди пальцем, называет свою семью:
– Это сын мой старший, Бобр. Понимаешь?
– Понимаю, – отвечал Фукидид, шмыгая носом. – Шубы еще бобровые бывают.
– Это мой младший сын – Бобрец. А это я – Добрило.
– Я очень рад нашему знакомству, уважаемый Бобрило, – ответил грек, у которого от насморка, наверно, заложило уши. – А почему у вас имена такие одинаковые?
– А у нас такой русский обычай: одно имя на всю семью, – радостно принялся врать Бобр.
– На всю деревню! – подсказал Бобрец.
– Старший мужчина кончается на "о". Вот помрет батя – буду я Бобрило, – сообщил Бобр.
– А я еще маленький, Бобрец пока что, – стараясь оставаться серьезным, сказал Бобрец, который был на голову выше своего здоровенного отца.
Грек не знал, верить ему или нет
– А детей у вас как зовут?
– Бобрики и Бобрятки. А жены – Бобрихи.
– Тетеря, хозяин здешний. Вот он из другой деревни, у них там все Тетери. Его по-настоящему Тетерило зовут.
– А меня Чудило, – крикнул Чудород.
Слушатели уже не могли сдерживать хохота, но тут пришла жена Бобра Груша и помешала веселью.
– И не стыдно вам? – сказала она. – Человек из таких далеких краев приехал, чтоб на вас, озорников, любоваться…
– Не беспокойтесь, госпожа Бобриха, – вежливо ответил грек. – Я слушаю ваших родственников с большим интересом.
– Хороший ты человек, Фудя, ласковый, простодушный, – сказал, утирая слезы после хохота, Добрило, пошарил за пазухой и выдал гостю кусочек сот в утешение. – Я таких люблю. Весело тебе жить у нас в деревне будет.
Фукидид до темноты с большим удовольствием общался с народом. Бабушка повязала ему на спину свой теплый платок и стал он похож на дунькину подружку, только бородатую. Грек подробно рассказал березовцам, как они с другом Тетерей бунтовали против великого князя Владимира, как вдвоем храбро сражались против всей его княжеской дружины – и Тетерю победили, а Фукидида нет, потому что он дрался, как вепрь, бежал, как олень и прятался, как лиса, и был неуловим и опасен словно ужасная русская белка. Рассказал, как переплыли Днепр с ужасным лодочником, который под лавкой прячет топор, как шли по дремучему лесу, отбиваясь от диких зверей, которые кидали в них шишками. Рассказал и о храбрости Веприка, победившем огромного волка, но не догадавшимся снять шкуру.
– Я ученый грек! Я море переплыл! – хвастал Фукидид. – Я могу говорить на пяти разных языках и много путешествую по торговым надобностям. А когда я вернусь на родину, я напишу книгу о дикой Руси и ее обитателях.
– А как же твою-то жену змей унес? – спросила Груша. – Неужели он и к вам, в греческие земли летает?
– Ах, я сам виноват: я так любил свою Ифигению, что без конца слагал о ней песни и пел на улице:
"Дева златоволосая, гордость Никеи,
Гордо ступает, прелестная, стройной ногою,
Мне ли подаришь свой взгляд, белолицая дева?
Я от любви и восторга безмолвен стою!.."
Фукидид принялся хлюпать носом – то ли от горя то ли от насморка – и женщины начали жалеть его и совать пирожки.