Отец Дженны из того же теста. Он, хоть и отрекся от жидовских уловок, евреем остался до мозга костей. Он был рад, когда Дженна встретила Роберта. Не испытывал, конечно, иллюзий, что внуки вырастут полноценными иудеями, однако сердцем чуял: на свет родится справный еврейчик.
Отец, собственно, тоже удивился, узнав, что семья Роберта не наряжает елку. Рождество, говорил он, праздник не религиозный, он — американский. Какой американец не празднует Рождество?! Если не хочешь религиозных гонений на свою голову, не ударяйся в религию слишком рьяно. Так говаривал отец. Он даже не возражал, когда внука назвали в честь Роберта. «К черту предрассудки, — широко улыбнулся он, узнав новость. — Отличное имя — Роберт»[7].
Дженна вынырнула из воспоминаний. Оказалось, она стоит посреди пустого коридора, ведущего в спальни. И, похоже, коридор по совместительству служит Залом семейной славы: стены увешаны фотографиями Лэндисов; сотни снимков, от старинных черно-белых портретов предков до современных цветных фотографий младенцев. Дженна быстренько огляделась: выпускные балы, свадьбы, Рождество с Сантой, отпуска и каникулы. У одного из снимков Дженна задержалась. Тед Лэндис и его сын (совсем еще мальчик, где-то в возрасте Бобби) стоят на причале. На заднем фоне сверкает в лучах полуденного солнца озеро. Мальчик гордо держит в руках пойманную рыбу. Казалось бы, самый простой снимок, обыкновенный, бессюжетный. Сын, отец, свежий улов. В каждой семье, наверное, отыщется подобная фотография. Какой отец не берет сыновей на рыбалку? Наверное, тот, который ездит рыбачить на Аляску. В Тандер-Бэй, где сыновья могут запросто утонуть.
Дженна не могла оторваться от фотографии.
— Дженна. — Ч-черт, Кристин, печенье. — Дженна, мы уезжаем.
Она схватила Дженну за руку и отвела в спальню.
— Роберт что, напился?
— Похоже, да.
— Просто он вспоминал про… Бобби. Ну, что у вас?
Господи Боже, да когда ей перестанут напоминать?! Закрыв глаза, Дженна выдохнула.
— Сегодня годовщина, — сказала она.
— Разве? Я думала, вы зимой поженились.
— Ты не поняла. Сегодня два года, как утонул Бобби.
Кристин замерла. В темноте огни городского центра горели особенно ярко, отчетливо; свет уличных фонарей превращал лицо Кристин в мрачную маску. В ее глазах Дженна прочла сострадание. Искреннее соболезнование, чувство, которого никак не ждала от этой женщины.
— Дженна, прости. Мне так жаль… какой ужас!
Кристин заключила Дженну в объятия, и Дженна, уронив голову на плечо этой женщине с устричными мозгами, заплакала. От души. Она всхлипывала и судорожно хватала ртом воздух. О, этот ужас! Несправедливость. Аромат парфюма, смешанный с запахом тела. Грубые руки Кристин гладили Дженну по волосам.
Плотину прорвало.
Дженна присела на кровать, Кристин рядом с ней. Эта устрица взглянула на часы, давая понять, что ей пора. Ну конечно, как это устрица и на часы не взглянет? Спасибо, хоть немного утешила.
— Тебя точно можно оставить? Просто нам надо ехать.
Шмыгнув, Дженна утерла нос.
— Прости. Ты права, мне в это время года особенно тяжело.
— О, Дженна, Питер больше ждать не может. Честно, нам надо домой. Я оставлю тебя, ладно? Или… знаешь, лучше потом вызову такси, а пока с тобой посижу. Да, так и поступим.
— Нет, нет, что ты! Мне уже лучше. Ты очень добра, и мне стыдно. Очень-очень стыдно за себя. Кстати, печенье. Не уходи, я должна купить пять коробок.
Дженна поднялась, ноги у нее дрожали. Поискала в сумочке деньги, но не нашла. Открыла бумажник Роберта и достала из него двадцатку. Муж всегда отдает бумажник Дженне (карман, видите ли, оттопыривается).
— Дай мне пять коробок.
Кристин улыбнулась:
— Ты очень великодушна, Дженна. У тебя добрая душа.
Кристин отсчитала пять коробочек печенья из общей упаковки, забрала деньги и, чмокнув Дженну в щеку, ушла.
Дженна снова порылась в сумочке. Нашла ключи от машины; в бумажнике Роберта лежал парковочный талон. Подумав секунду, она вышла из спальни.
Близилась полночь, однако вечеринка была в самом разгаре. Дженна, прижав коробочки с печеньем к груди, остановилась и поискала Роберта взглядом опухших, заплаканных глаз. Муж так и болтал с коллегами, продолжая заливаться скотчем. Дженна глубоко вздохнула, как бы говоря «прощай», и покинула праздник.
Глава 4
Доктор Дэвид Ливингстон больше походил на психа, чем на шамана. Он стоял на причале в одних трусах и кроссовках: волосы стянуты в хвост на макушке, глаза закрыты, руки распростерты в молитвенном жесте. На шее — плетеный кожаный шнурок. Губы беззвучно шевелятся.
7
Имеется в виду иудейская традиция не называть детей в честь живых родственников (в т. ч. родителей).