Как только я покидал его, устав от высокогорного климата, и спускался на отдых в Обыкновению, он находил повод меня морально уязвить, что давало повод его физически поколотить и тем самым вновь полюбить. И опять приходилось карабкаться вслед за ним в Запятерье, до новой усталости и охлаждения, его или моего, и снова разрыв, и опять уязвление - таков был тянитолкай этой дружбы… Среднего роста, с прямым, как струнка, позвоночником, он был среди нас самый подвижный и самый замкнутый, самый темноволосый и самый бледный.
Имел четыре походки. Одна - парящая, едва касаясь земли, на высокой скорости и без малейшего напряжения -неподражаемая походка, которую я пытался копировать, как и его почерк, и в результате остался с неким подобием.
Вторая - прыгающая, враскачку, слегка карикатурная -так он ходил в школу.
Третья - кошачья, упруго-угловатая поступь боксера (коснуться перчаток соперника, мгновенно принять боевую стойку) - так подходил к книжным киоскам.
Четвертая - депрессивная: словно увешанный гирями, чуть не приседая, почти ползя, - походка клячи, воистину.
Нежные точеные черты, грустные глаза цвета крепкого чая делали бы его красивым, если бы не ужасающая форма головы и чересчур резкая мимика глаз и бровей, от которой уже годам к двенадцати наметилось несколько причудливых морщинок. Кожа его была так тонка, что казалась прозрачной, и однако, когда его били, что случалось довольно часто, он умудрялся оставаться целым и невредимым: ни единой царапины, ни одного синяка, ни малейшего кровоподтека никогда у Клячи не замечалось - очевидно, особая упругость тканей пли повышенная иннервация…
В телосложении были еще две особенности: крупные, не по росту, ступни ног - на номер больше, чем у классного дылды Афанасия-восемь-на-семь…
- Я читал где-то, что, чем больше относительная длина стопы, тем больше объем оперативной памяти, странная корреляция…
- Да, и длинные, чуть не до колен, руки, которым полагалось бы заканчиваться столь же крупными кистями; но кисти на тонких сухих запястьях были, наоборот, очень маленькие, хотя и крепкие, с гибкими тонкими пальцами, пребывавшими в постоянном легком движении, будто ткали невидимую паутину. Эти беспокойные паучки были ему равно послушны и в изобретательском рукодействе, и лепке, и рисовании, и игре на рояле…
- А что такое было с головой, гидроцефалия (черепная водянка. - В. Л.)?
- Нет. Череп крупный, в пределах нормальной величины, форма только неописуемо усложненная. В те времена класса до седьмого нас заставляли стричься наголо…
- Как же, помню, сплошные скинхеды…
- И каждый имел возможность продемонстрировать мощь своего интеллекта в виде доступных детальному обозрению черепных шишек.
У Клячко эти шишки были какими-то невероятными -сплошные выпирающие бугры, осьминог в авоське, атомный гриб… Уважительно изучали: «Дай пощупать математическую»; выцеливали из рогаток - мишень искусительная, многогранная, и отлетала бумажная пулька всегда в неожиданную сторону, всего чаще на учительский стол. Грешен, я тоже раза два не устоял перед этим соблазном…
- А в вас стреляли?
- А в вас разве нет?
- У нас в пятьсот пятой употреблялись преимущественно плевалки, такие вот трубочки. Стреляли шариками из бумаги, хлебными катышами, пластилином, горохом…
- Но согласитесь, плевалка неэстетична и громогласна, то ли дело тоненькая резинка - натянешь между средним и указательным, вот и вооружен. В случае чего и в рот спрятать можно… Пульки бывали, случалось, и металлические. Одной такой, из свинцовой проволоки, Академику нашему как-то влепили прямехонько в левый глаз, и наверняка выбили бы, но он на сотую секунды раньше успел зажмуриться. И опять, несмотря на силу удара (он даже упал, схватившись за глаз), никакого синяка пли кровоизлияния, никаких следов, остался только невротический тик. Волнуясь, он всегда с тех пор подмигивал левым глазом.
- А сам, что же, ходил безоружным?
- Он был миролюбцем. Кроме куклы собственного производства, оружия у него не помню.
- Что-что?…
- Кукла, обыкновенная кукла. Не совсем, правда, обыкновенная… С ней, кстати, и связано приобретение заинтересовавшего вас головного убора. Состав взрывчатки остался мне неизвестным, но действие пришлось наблюдать. Эту куклу он изготовил в четвертом… Нет, в пятом, в период увлечения химией и очередных неприятностей…
Академик хотел экспериментально проверить одну из гипотез в рамках долгосрочного исследования, тема которого в переводе с запятерского звучала приблизительно так: «Теория неуместности, или Основы употребления вещей и идей не по назначению» - в общем, что-то вроде универсальной теории изобретения, которая, как он смутно объяснил, должна была стать и одним из разделов теории превратностей судьбы. Взрывчатка в той кукле была смешная - слово, которое Академик часто употреблял вместо «хороший», «правильный», «справедливый»…
«Понимаешь, Кастет, это ведь никакая не взрывчатка, я вычислил, это проще… Если это взорвется, то, значит, человек может летать без крыльев и без мотора, безо всего… за счет перераспределения силовых полей, смешно, А?…»
Мы искали подходящее место для испытания. Из соображений конспирации и безопасности Кляча носил куклу с собой в портфеле.
- В портфеле?…
- Да, и эту идею подарил ему я. На том здравом основании, что в портфель к нему взрослые никогда не заглядывали, дневников и уроков не проверяли. Ио мы не учли одного обстоятельства.
Одною из шуток, которою увлекались тогда мы все кроме Клячко, было подойти к товарищу, беззаботно державшему в руке портфель (ранцы тогда были еще редкостью), и внезапно вышибить ударом ноги. Операция называлась «проверка на вшивость» - на произнесшего пароль не полагалось сердиться: зазевался, пеняй на себя. Если портфель проверки не выдерживал, и из него выскакивало какое-нибудь содержимое вроде пенала, бутерброда или учебника, окружающие имели право поиграть этим содержимым в футбол - это называлось «Шарик, догони»…
- А у нас «Бобик».
- Ага… Ну так вот, в результате очередной «проверки» из портфеля Академика и выскочила эта самая кукла и покатилась по полу, а дело было в школьной раздевалке, после уроков. Кукла относилась к классу неваляшек обыкновенных, бывшая игрушка его сестры, только с начинкой, а голова служила предохранителем. Естественно, тут же начался «Шарик, догони», с комментариями, что вот Академик-то все еще в куклы играет (куклы служили ему и для других целей, об этом дальше) - бумс, бамс, пас налево, удар, еще удар - что-то зашипело…
Дальше помню чей-то истошный вопль - то ли мой, то ли Клячко, - я лежу животом на кукле, Академик на мне, сверху еще человека два, толчок, сотрясение, еще сотрясение… «Мала куча, кидай лучше!» - «Трамбуй, баба, трамбуй, дед, заколдованный билет!…» - «Предохранитель. Держи предохранитель», - шепнул Клячко и обмяк: трехсекундный обморок, с ним бывало…
Очутившись на улице, мы обнаружили, что Клячко потерял в свалке свою кепочку, эту вот самую, но мы, конечно, за ней не вернулись, а что было духу пустились бежать. «Стой, - вдруг остановился Клячко, абсолютно белый, с мигающим левым глазом. - Дай… дай и иди… Домой». Кукла была у меня, я не мог оторвать от нее рук и ответил ему пинком. Он порозовел. Пошли дальше прогулочным шагом.