И так в заботах искал Яаков. Исходил все дорожки-тропки вокруг, сотни камней ощупал, но ни одного подходящего камня не нашел, покуда не набрел однажды на пещеру, обросшую кустами, темную и глубокую, может, до самой середины горы, и понял Яаков: нашел, что искал, хоть ещё ничего не видел и руками не трогал.
Солнце уже было по ту сторону горы, а у Яакова — ни фонарика никакого, ни свечки, так он и вернулся домой, но на другой день поднялсяеще затемно, до рассвета, спустился по узенькой тропке вприпрыжку, как горный козел, подпоясавшись в несколько рядов веревками, потому что знал — они пригодятся. Можно было, конечно, захватить топорик и вырубить кусты вокруг пещеры, чтобы было светлее, но, известно, не поднялась бы рука Яакова против творения Божьего, потому сгреб он кусты веревкой, собрал потеснее, протянул веревку и петлей обвязал за ствол близстоящего дерева, потом и с другой стороны так же отогнул кусты, и открылась широкая пещера, теперь осталось только подождать, пока солнце встанет, хоть на палец поднимется над землей — и уже опустит лучи в пещеру.
С первыми розовыми проблесками сотворил Яаков утреннюю молитву, а когда кончил молиться — заглянул в пещеру, и вся она была освещена, какбелым днем. Открывшееся зрелище могло бы удивить Яакова, если бы он умел чему-нибудь удивляться, но он никогда не удивлялся, зная, как безгранична сила Господня, и что нет конца и края созданиям, по воле Его появившимся или по воле Его созданным человеческими руками. И он промолвил:
Господи… Благословен будь, Создатель!
Полчища ящериц, больших и крохотных, ослепленных неожиданным светом, бросились врассыпную, царапая коготками вековой слой пыли, сквозь который засверкал металл — желтоватый, белесый, розоватый, зеленоватый, — блеснули разноцветные стеклышки. Яаков опустил руку и поднял горсть запыленных неровных металлических бляшек — деньги каких-то времен. Они посыпались с ладони обратно в груду, из которой были подняты, и на ладони Яакова остался единственный предмет — за палец зацепилось золотое плетение — женское украшение, сплетенное из тончайших нитей, украшенное синими камешками, наверное, драгоценными, по работе, похоже, привезенное из Йемена.
— Праотцы, — произнес Яаков. — Далекие предки, предки предков, они, наверное, еще Храм своими глазами видели, — и он осторожно положил украшение на место.
Вернулись ящерицы, умостились на старинных деньгах, среди осколков некогда разбившегося кувшина, из которого и высыпался клад, умостились, словно охраняя, иЯаков погладил самую большую, длинную ящерицу, может, вождя хвостатого племени, ящерка оскалила остренькую мордочку, боднула палец Яакова и затихла — не укусила, не убежала.
Яаков уже шарил глазами по пещере, по стенам в поисках камня для жернова, точно зная, что он здесь, но не находя: вдоль стен выстроились блюда всех размеров — круглые и удлиненные, плоские и глубокие, кувшины — с ручками и без, с длинными носиками и с короткими, и вовсе без носиков, сосуды знакомые и невиданные. Одну такую маленькую вещицу поднял, повертел в руках, отер рукавом слой пыли и понял, что перед ним масляная лампа и что она хороша будет, когда он начнет давить масло, пусть не на каждый день, а хоть в канун субботы, а может, и на каждый день — огонек во славу Господа, и, еще продолжая осматриваться, подумал, как хорошо будет напоить жаждущего прохожего живительной родниковой водицей из кувшина предков.
И выбрался Яаков из пещеры с небольшим глиняным кувшином и масляной лампой в руках, вышел, совсем не огорчившись, хоть и не нашел того, что искал, а нашел богатство, которое ему не было нужно, вышел и возблагодарил Господа за лампу и кувшин.
Не огорчился Яаков, но и не понял, почему не нашел того, что искал, хоть и знал, что найдет.
Отпустил он с одной стороны веревку, освободил кусты, и легли они, как раньше, закрыв половину входа, потом потянул другую веревку, опершись о камень, и, случайно опустив глаза, увидел, что стоит он на небольшом округлом жерновном камне.
Он сначала освободил кусты, и они, потянувшись суставами, выпрямились, закрыли вторую половину входа в пещеру.
Только тогда присел Яаков полюбоваться камнем.
Это был верхний жерновной камень, именно такой, как нужен был Яакову, потому что нижний он мог и сам вытесать, на его дворе немало было плоских камней, пусть и некруглых, пусть и неподъемных, сросшихся с землей. А нужен был как раз верхний — с желобком в самой середине, круглый, чтобы легко вертелся, и хоть с одним отверстием для ручки.
Ощупал, огладил старик круглый камень, обвязал веревками, зацепил, оставил длинную петлю, чтобы впрячься плечами, ведь такой камень на спину не взвалить, как мешок соли, хоть и дал Господь силу, но не безграничную же.
Впрягся Яаков, дернул плечами, всем своим тощим телом, камень скользнул и застрял между двумя острыми глыбами и, как ни старался, кряхтел Яаков, но жернов его — ни с места.
Присел он, где стоял, потом прижался боком к земле, смотрел вверх, на отвесную гору, куда поднималась узкая извилистая тропинка, вымощенная острыми неровными каменными глыбами, поросшая кустами и колючками, да еще небеса вдруг нахмурились, словно громадная рука одним махом затянула их бескрайней темной тучей, и сорвалась крупная капля, за ней другая, и полил дождь, который, казалось, никогда не кончится, ведь и пора уже было, только что отошли праздники Суккот, и с горы потоками и струями ринулась вниз вода, и головная повязка старика, скрученная из тряпки, мигом намокла, развязалась и повисла на шее, а длинные одежды, напитавшись воды, каменными вервиями облепили тело, и сам он уцепился ногтями за горный камень, чтобы поток не унес его в долину, и тогда, уразумев, что не всякое дело по силам человеку, подумал: хоть бы стать мне ослом.
И почувствовал Яаков, как удлиняются его уши, и расширяются ноздри, и вытягивается рот, и растут пальцы рук и ног, превращаясь в копыта, и расползается его одежда, слишком слабая для тела животного, а там, под одеждой, его серая, безволосая старая кожа покрывается ослиной шерстью.
Веревочная петля, как была, так и осталась заброшенной на плечи, и Яаков, превратившийся в осла, несмотря на дождь и потоки воды с горы, уперся всеми четырьмя копытами в острую глыбу, и дернул, и камень скользнул, двинулся с места, и затащил его, то оскользаясь, то спотыкаясь, то обдирая до крови бока об острые кустарники, то падая и в кровь разбивая колени, но дотащил жерновной камень до своего двора, а когда завершил свое дело и освободился от веревочной петли, снова стал старым Яаковом, только по всему телу раны, и мокрая головная повязка на шее, и одежда вся порвана.
Небо как нахмурилось враз, так враз и прояснилось, и солнце было уже высоко, ярко светило и крепко пригревало, и Яаков уже было обернул лицо к солнцу, чтобы обсушиться, но тут же и устыдился, что все еще не возблагодарил Господа, потому снял с шеи мокрую повязку, выжал и мокрой ещетканью покрыл голову, разорванные одежды подпоясал веревкой, бегом спустился к пещере, схватил масляную лампу и, прижав к сердцу, принес домой, отчистил, отмыл, оттер, потом сорвал пару горстей маслин, рассыпал на плоском камне, и, прикрыв тряпицей, принялся другим камнем их давить, слегка прижимать, а потом растирать, и растирал, и вертел камень, а потом эту кашицу собрал, и мял и тер и выжимал ее до тех пор, пока показалась первая масляная капля, а за ней еще несколько жирных капель, и все их он собрал влампу и, помчавшись под навес, где хранил огонь в угольках, вздул крошечное пламя, бросил красный уголек в лампу, и поднялся из нее свет во славу Божию, и великая радость объяла Яакова, слугу Всевышнего, что отблагодарил он Творца хоть малым приношением.
Стого часа жил себе старый Яаков, ничего не прося у Господа, только вознося Ему хвалу молитвой, трудом и покоем, и думал он, что никогда ничего не попросит, даже в свой смертный час, ибо Господь сам решит, где место слуги его Яакова. Да и чего было проситьЯакову, если всего было вдоволь: кусты, цветы и деревья цвели и плодоносили вокруг, а он нежил их водою и лаской, и собирал созревшие плоды, сушил их, солил, жал масло, и сыт был, и жажду утолял родниковой водой и соком ягод, и лепешек всегда хватало, потому что всем, что имел, он делился со светлолицым лавочником по имени Шимон, и предложил он Шимону, чтобы каждого, кто входит в его лавку, угощал он маслинами, только, не приведи Господь, не брал бы денег, и Шимон не брал, просто угощал людей, а те маслиныбыли так вкусны, что слух о них пошел по всему городу, и все больше людей шли в лавку Шимона, и Шимон, хоть и был лавочником, угощая людей маслинами Яакова, не мог забыть, что Божьим одарением делиться надо, и снижал цены, и еще больше людей стекалось к нему в лавку, и хоть цены у него были совсем низкие, вскоре стал он зажиточным человеком, и, сидя рядом с Яаковом у него под навесом или в тени куста, виноградной лозы либо оливкового дерева, поджав под себя ноги, как Яаков, и разламывая пополам лепешку, чтобы съесть ее, посыпав солью и обмакнув в масло, а потом насладиться сочным виноградом или сушеной ягодой и запить свежей родниковой водой из диковинного кувшина, всякий раз спрашивал Яакова, не нужно ли ему чего, ведь это через него, Яакова, снизошла на Шимона милость Божья, но старый Яаков только улыбался, радовался за Шимона, и ничего ему не было нужно, только, как и прежде, мукой да солью делиться, да время от времени — длинная, до земли рубаха, если и Шимон приходил к нему в такой же одежде, потому чтосгорала ведь одежда и от солнца, и от пота, и от ветра и дождя, но больше ничегошеньки ему не требовалось, всего было, сколько душа пожелает, еще и прохожего жаждущего напоить мог, а голодного — накормить и ягодами попотчевать.