У отца отличная, упругая кожа без признаков дряблости — результат здорового образа жизни: никакого алкоголя, мало мяса, в основном только овощи, рис и рыба. Плюс постоянная физическая нагрузка в гараже, на участке у дома, в самом доме. И вообще он всегда при деле, все время чем-то занят — по необходимости, а не для собственного удовольствия. Все, что он себе изредка позволял, так это выкуренная тайком на заднем дворе сигарета после того, как я лягу спать. Однажды я его застукал — не специально, просто шел к холодильнику поздно вечером и увидел. Отец сидел на белом пластмассовом стульчике и смотрел в небо. Он даже не стал по-настоящему прятаться, просто опустил руку с сигаретой, но дымок все равно было видно, он поднимался сзади и расплывался облачком у него над головой. Отец не улыбнулся мне, не взглянул так, как взглянул бы в любой другой обстановке; он словно снял на ночь свою родительскую маску и не собирался в этот раз, единственный раз в жизни, натягивать ее обратно ради меня. Передо мной было чужое лицо, опустошенное, изломанное, я увидел на нем печать поражения, более того — смирения с этим поражением. Но сейчас он, конечно, выглядит совсем по-другому.
Руководитель группы подъезжает на удлиненном «линкольне». Мы дожидаемся его, стоя между местом подающего и второй базой. Отец весь на нервах, он, по-моему, чуть ли не готов перепоручить весь разговор мне — школьнику с четверкой по физике. Наш собеседник между тем приближается. Это лысеющий мужчина со строгим взглядом глубоко посаженных глаз. Галстук у него завязан безупречно симметричным широким узлом с ямочкой посередине, который ни отцу, ни мне не освоить вовек. Рубашка с отличающимися по цвету манжетами и воротником, в кармане — пластиковый чехольчик с несколькими ручками. У отца такого нет, как нет и галстука — рубашка просто застегнута на все пуговицы, — но в своих аккуратных коричневых брючках (на пару миллиметров короче, чем нужно при его росте в метр шестьдесят два) он выглядит настоящим инженером. Руководитель группы, подойдя, протягивает ему руку, мне вежливо кивает, потом, к моему удивлению, здоровается за руку и со мной.
— У нас появились кое-какие идеи, — говорит он отцу. — Кое-какие идеи по поводу вашей идеи.
И я прямо вот так вот сразу — оп-па! — понимаю, что все впустую, ничего не будет, хотя разговор по сути еще даже не начался. Я просто почувствовал это в его тоне, в позе, в изысканном галстучном узле, в его рубашке с запонками, в четкой, властной манере говорить, подчеркнуто уважительно и в то же время покровительственно, словно он делает нам одолжение — и так оно и есть. Мы стояли перед ним будто пара жалких дилетантов, которые нашли у себя на чердаке редкую монету или по чистой случайности наткнулись на докембрийское ископаемое в своем саду. Все наши планы, записи и рисунки на разлинованной зеленоватой бумаге столистовых альбомов формата А4, столько начатых-но-так-и-не-доведенных-до-конца проектов, а что в итоге? Один-единственный раз нам удалось добиться успеха, да и то лишь частично. Ну да, мы здесь, этот человек пришел послушать нас, но в общем и целом мы никто и ничто, практически полные неудачники. Наш же собеседник изобрел и запатентовал изменившую мир технологию. Не вставая из-за стола, не выходя из лаборатории, он создавал целые новые индустрии, за месяц иногда добивался большего, чем мы — почти за десять лет, отбрасывал порой более перспективные идеи, чем лучшие из тех, до которых мы способны додуматься.
— Твой отец кажется каким-то… — МИВВИ все никак не может разобраться в своих впечатлениях, и пиксели ее зрачков так же неотрывно следят за сценой перед нами, как и мои глаза.
Чего мы вообще достигли? Мы всего-навсего, действуя на уровне даже не кустарном — любительском, на уровне хобби, в результате нескольких лет кропотливого труда создали из бумаги и металла, клочок за клочком, нечто любопытное, на что можно взглянуть забавы ради. И все, и ничего больше. Чего-то действительно толкового у нас так и не получилось. Мы просто очень-очень долго бились и натолкнулись наконец на одну-единственную не совсем безынтересную идею. Так что ничего у нас не выйдет, и я подсознательно уже знаю это. Где мы — и где весь остальной мир. Так и вижу картинку — крохотные мы с отцом, огромный внешний мир и непреодолимый барьер между им и нами. Мы чересчур методичны, чересчур скрупулезны, чересчур усердны, чересчур наивны, чтобы достичь каких-либо выдающихся результатов. Нам недоступен истинный полет мысли. И так было всегда.