Драма в том, что наша писательская честность была востребована ходом истории не для созидания, а для разрушения — армии в том числе. Почему? И могло ли быть иначе? Не знаю… Увы, снежная лавина иной раз сходит из-за неосторожно громкого слова альпиниста. Но от этого она не перестает быть природным катаклизмом, в сущности от человека не зависящим. И последняя деталь. Где-то году в девяностом мне позвонил председатель комитета по делам армии тогдашнего Верховного Совета СССР и сказал, что есть мнение назначить меня главным редактором газеты «Красная звезда». Я воспринял сказанное как остроумный розыгрыш. Оказалось, со мной не шутили.
— Это же генеральская должность, а я всего-навсего рядовой запаса… — пытался отшутиться я.
— Это не важно. О звании не беспокойтесь. Вы нам нужны, чтобы разогнать этих ретроградов. Мы знаем, как вы относитесь к армии…
— Откуда?
— Читали ваши «Сто дней…».
Мне стало не по себе. Наступала эпоха либерального необольшевизма.
3
Но я забежал вперед. А тогда, в начале 80-х, поняв, что «Сто дней до приказа» еще долго будут лежать в моем столе или бродить по инстанциям, я сел за новую повесть — «ЧП районного масштаба». О комсомоле. А точнее — о власти, ведь ВЛКСМ, называясь общественной организацией, на самом деле был важным звеном государственной структуры — министерством по делам молодежи, кузницей кадров. Комсомол болел всеми недугами советской власти, и в первую очередь именно в нем происходило становление нового типа чиновника, способного ради карьеры на все. Даже на государственную измену.
Но если бы было только это! Одновременно именно в комсомоле сохранились отблески героической эпохи становления советской цивилизации. Над Павкой Корчагиным стали смеяться гораздо позже, чем над Ильичом или Чапаевым. Но стали же! Я помню, как журнал «В мире книг», печатая интервью со мной, самочинно — к моему искреннему огорчению — поставил заголовок «Нужен новый Корчагин!». Ко мне подходили знакомые литераторы и, посмеиваясь, спрашивали:
— Юр, тебе и в самом деле нужен новый Корчагин? На фига?
Я отшучивался. Я тогда еще не понимал, что, открещиваясь от героя, способного на подвиг ради идеи, мы лишаем литературу важнейшего ее свойства. Ведь подвиг, начиная с Гильгамеша или Гектора, был главной темой литературы. Восхищение и омерзение — вот два полюса, рождающих энергию искусства.
Но вернемся к комсомолу. Неправда, что с помощью комсомола советская власть приспосабливала к себе молодежь. Точнее, не вся правда. С помощью комсомола молодежь приспосабливала к себе советскую власть. Кроме того, комсомол предоставлял наиболее распространенный способ, как выражаются специалисты, канализации энергии пассионарной молодежи, хотя немало юных людей уже тогда шли в так называемые «неформалы». Кто ж знал, что буквально через десять лет немногие, сохранившие верность уже полуподпольному комсомолу, сами станут «неформалами»!
Может быть, именно из-за контраста со «штатной», провозглашенной романтикой молодости именно в комсомоле в ту, предкризисную пору был наиболее заметен моральный упадок начинающих чиновников: все меньше энергии отдавалось державе, все больше шло на выстраивание своего благополучия, своей карьеры. Лев Гумилев, кажется, называл такой тип «субпассионариями». На низовом уровне это ощущалось не столь остро. Но чем выше… Я не случайно так подробно останавливаюсь на всей этой «ушедшей исторической натуре». Понять причину краха великого социалистического проекта можно только изнутри, помня, как это было на самом деле. Ведь за гибнущую советскую власть не стали заступаться не только рабочие и крестьяне, но даже сама партноменклатура. В свое время я назвал перестройку мятежом партноменклатуры против партмаксимума. Мне и сегодня кажется, что я не далек от истины.
Вернувшись из армии, я встретил на улице знакомую, знавшую меня еще активистом школьного комсомола. Теперь она работала в Бауманском райкоме ВЛКСМ и предложила:
— А иди к нам «подснежником»!
— Кем? — удивился я.
— «Подснежником»…