Куда девалось хладнокровие Ланге! Страстная речь, в глазах фанатизм, весь он словно одержимый.
Следователь посмотрел на Гольберга. На щеках доктора от возбуждения выступили красные пятна. Превосходно! Чем жарче спор, тем хуже человек владеет собой, тем легче узнать его подлинные мысли.
— По-моему, вы потеряли всякое чувство меры, — запальчиво произнес доктор, — я еще не слышал, чтобы кто-нибудь высказывал антропоцентрическую теорию в столь категоричной форме! Если встать на вашу точку зрения, человек во Вселенной — явление уникальное. И вся Вселенная существует лишь для того, чтобы служить нам, людям. И нигде в природе, в бесчисленных и далеких мирах, нет существ, могущих хотя бы приблизиться к нам по своему интеллекту. Вы это хотите сказать?
— Вот именно. — Ланге уже взял себя в руки.
— Но позвольте, — казалось, доктор испытывает почти физическую боль, — вы же лучше меня знаете, что Млечный Путь состоит из ста пятидесяти — или около этого — миллиардов звезд. И у этих звезд не знаю сколько уж там миллиардов планет! Неужели ни на одной из них не могла развиться жизнь, как на Земле? Невероятно, немыслимо, антинаучно! Вы не имеете права отстаивать подобную чепуху!
— Прошу вас, — Ланге улыбнулся холодной, высокомерной улыбкой человека, имеющего неоспоримое преимущество перед своим противником и знающего об этом, — не станем же мы ссориться, как дети. Мне тоже кажется невероятной гипотеза, что где-то, помимо Земли, развилась жизнь. И тем более в таких формах, как на Земле. Что там есть разумные существа, обладающие интеллектом, подобно человеку.
— Если подойти к вашей теории с позиции математики… начал было доктор.
— Именно математика подтверждает мою правоту. Допустим, что при определенных условиях жизнь на нескольких планетах действительно начала бы развиваться в направлении усовершенствования интеллекта. Представим себе для сравнения, что длительность существования планеты Земля соответствует длительности нашей жизни. Чему, по-вашему, равнялся бы в этом случае «период существования» интеллигентного человека? Образно говоря — примерно секунде, одному мигу. А теперь представьте, какова вероятность, что два человека, каждый из которых моргнет лишь раз в жизни, сделают это одновременно! Примерно такова же вероятность, что жизнь разовьется одновременно на Земле и на планете X. Выраженная математически, эта величина настолько ничтожна, что практически равняется нулю. Вам ясно?
Гольберг с удивлением взглянул на Родина.
— Интересно, — сказал следователь, — это что же, ваша теория, ваша точка зрения?
— В самых общих чертах и с оговорками, касающимися аргументации. Будь это научный симпозиум, я, разумеется, говорил бы иначе. Человек родился на Земле, но его миссия не жить в колыбели, а покорить Вселенную. Поэтому нигде во Вселенной не может быть разума, противостоящего нам. Мы можем лишь встретить средства, способствующие человеческому прогрессу.
— Скажите, у вас… — Родин пытался найти нужное слово, у этой вашей теории много последователей?
— Вы хотите оценить ее по внешнему эффекту? В науке шумиха не имеет значения. Кто когда-то верил, что Земля круглая и что она вертится вокруг Солнца, а не наоборот!
— Это верно, — заметил Родин, — но мне кажется, мы уклонились от основной темы нашей беседы. Я хотел бы вернуться к мертвому радисту. Нас, как вы понимаете, интересует время, непосредственно предшествовавшее его смерти. Вам пришлось разговаривать в этот день со Шмидтом?
— В субботу? Не помню. Возможно… впрочем, кажется, не пришлось. А если и говорил, то о чем-нибудь незначительном. Хотя да, вспомнил, мы говорили о солнечном шуме. Обменялись парой фраз.
— Это имело отношение к вашей или к его работе?
— К его. В обязанности Шмидта входила связь с Землей, лунными станциями, а также с космическими кораблями и искусственными спутниками. Качество приема, как известно, зависит от солнечной активности. Кроме того, Шмидт проводил и радиоастрономическое наблюдение. Он не смотрел во Вселенную, он ее слушал.
— Ну, конечно.
Ланге улыбнулся — не насмешливо или саркастически, как прежде, а непосредственно, почти как ребенок.
— Можно и так сказать.
— Во время разговора с радистом не бросилось ли вам в глаза что-либо особенное?
— Насколько мне помнится, нет.
— Не вспомните ли, где и когда вы с ним говорили?
— Постойте, когда же это было? Во время завтрака… вспомнил — в шлюзовой камере.
— И после вы уже его не видели?
— Лишь издали. По дороге к обсерватории я заметил его внизу у базы, но он тут же погрузился в тень. Номера на скафандре, мне, разумеется, различить не удалось, да я и не пытался. Но это должен был быть он, никто, кроме него, в ту сторону не шел.
— А потом?
— Я работал наверху, в куполе большого рефлектора. Изучал Кастор С.
— Кастор С?
— Это одна из переменных звезд. Но вряд ли это вас может заинтересовать. Закончив наблюдение, я спустился вниз, в фотолаборатории проявил снимки…
— Когда это было, вы не помните?
— Не помню. Спросите нашего врача, она в тот момент была в лаборатории, может быть, она вспомнит. Я обработал негативы и направился в обсерваторию. По дороге меня застала тревога.
— Вы видели ракету?
— Видел, хотя и не смотрел в ту сторону. Но красный отблеск был таким интенсивным и длительным, что его просто нельзя было не заметить. К тому же в наушниках гермошлема раздался сигнал тревоги.
— Вниз бежать нетрудно. Вы пришли вовремя.
— Как сказать. Я оказался последним. Глац и другие уже собрались. Но быстрее добраться я не мог, обрыв довольно крут, дорога едва намечена, а последнее восхождение на Матерхорн я совершил четверть столетия назад.
Родин отыскал в записной книжке радиста страничку с загадочными числами и показал ее астроному.
— Вот это мы нашли в блокноте Шмидта. Не знаете, что бы это могло означать? Как астроному, вам математика должна быть близка.
Ланге внимательно разглядывал пометки Шмидта.
— Нечетные числа. Но не только. Это простые числа. Что это может значить? Не представляю. Возможно, это записи какого-то шифрованного сообщения. Другое объяснение мне в голову не приходит.
— …Фанатик! — возмущенно твердил доктор, когда они вернулись в комнату следователя. — Таких в средние века на кострах сжигали. Или — такие других сжигали. Пожалуй, так вернее… Надеюсь, вы ему не верите?
— Мы должны уточнить время у Реи Сантос.
— Рея Сантос! Вы мне напомнили… — Гольберг наклонился и заботливо ощупал щиколотку.
— Болит?
— Не переставая. Как видите, и на Луне безрассудные прыжки дорого обходятся.
— Попробуйте походить.
— Вы думаете? — Гольберг встал, сделал энергичный шаг, но тут же, скорчив гримасу, сел. — Проклятая нога. Ладно, пойдемте к Рее Сантос, она чем-нибудь поможет.
— А сами вы не в состоянии что-либо сделать?
— Не забывайте, что я занимаюсь психиатрией, майор.
— Ну что ж, в таком случае попробуйте вылечить ногу средствами вашей специальности. Я имею в виду самовнушение, — невинно заметил Родин.
— Заведующий стоматологическим кабинетом не вырвет сам себе зуб.
— Ну, тогда пошли…
И они отправились к Рее Сантос.
— Я пришел к вам за помощью. — Казалось, Гольберг в чем-то оправдывается. — У меня болит нога. Неудачно прыгнул. Кто бы мог подумать, что здесь…
— Хотела бы я знать, где это вы так прыгаете? Второй случай за эту неделю. Боюсь, что скоро на базе потребуется ортопед. Недавно мне пришлось просвечивать подвернутую стопу.
— В самом деле? — Родин умышленно отвернулся, стараясь избежать многозначительного взгляда Гольберга.
— Ну, конечно. Это было… Да, в субботу. В тот самый день, когда Шмидта нашли мертвым возле радиотелескопа.
— А я не видел, чтобы кто-нибудь хромал.
— А почему Юрамото должен хромать? Через два дня доктор Гольберг тоже сможет прыгать, как козочка.
Родин огляделся.
— У вас здесь превосходное оборудование… Ну, раз уж мы заговорили об этой злосчастной субботе, не могли бы вы сказать, что здесь, собственно, произошло? Вы видели в тот день Шмидта? Разговаривали с ним?