— Совершенно верно.
— По дороге встретили кого-нибудь?
— Нет.
— Этим ракетопланом, как вы его называете, можно управлять и на расстоянии?
— Конечно.
— Могли бы вы сэкономить время и проверить исправность приборов, не поднимаясь в кабину ракетоплана?
— Да, но этим я бы ничего не достиг.
— Не понимаю.
— Ракетоплан стоял рядом с радиомаяком, с которого осуществляется дистанционное управление. И поскольку я все равно был там, какое имело значение — проводить проверку с маяка или непосредственно из кабины?
— Правда ли, что Шмидт ловил сигналы с Земли?
— Да, радистов-любителей, — подтвердил пилот, — он даже посылал им открытки.
Когда они остались одни, доктор внимательно посмотрел на следователя. Наконец он провел ладонью по лбу, словно отирая капли пота.
— А что делать? — промолвил он. — Кто бы мог подумать! Итак, все-таки Юрамото! Неужели он?… — Гольберг покачал головой. — Но арифметика неумолима — остается он один. У всех остальных есть алиби. Надежное, стопроцентное алиби.
— А Неймана вы зачеркнули?
— Конечно. Если за три минуты до тревоги он занимался рефлекторами ракетоплана, то в 10.59 его не могло быть на холме у радиотелескопа. Так же как и Ланге… О чем вы задумались, майор?
— Ну, как бы вам получше объяснить? Меня гложет… мысль, что я забыл о чем-то важном. Что мы в чем-то ошибаемся, что-то проглядели. Я почти ухватил эту мысль во время беседы с Маккентом, но потом она вновь от меня ускользнула.
— Вы не можете что-то вспомнить?
— Вот именно.
— Ничего, — уверенно сказал психиатр, — обязательно вспомните. Стоит лишь воспроизвести весь разговор, восстановить все подробности, представить себе все визуально. Кто где стоял, выражение лица и тому подобное. И вы схватите эту мысль, что упорно скреблась в вашей памяти. А теперь пойдемте к Юрамото, последнему в нашем списке.
Сейсмическая станция, расположенная у самой подошвы обрыва, напоминала половину исполинского яйца допотопного ящера. Серо-белые стены четырьмя иллюминаторами глазели на плоскую долину, раскинувшуюся перед базой.
— Так вот где вы работаете, — произнес Родин, осматривая овальное помещение, — я представлял себе кабинет селенолога иначе.
Лицо Юрамото осветила приветливая улыбка.
— Это не единственное мое рабочее место. Но здесь я бываю часто. Здание построено в стороне от других помещений, так как здесь установлен один из сейсмографов.
— Здесь?
— Да, прямо под вами, в шахте. Он помогает нам слушать Луну.
— Это, верно, очень чувствительный прибор?
— Хотите взглянуть?
Да, майор хотел взглянуть.
Юрамото нажал кнопку, тяжелая крышка люка поднялась. Перед ними возникла винтовая лестница, покрытая мягким ковром. Внизу, на двадцатиметровой глубине, в довольно обширном помещении, — пожалуй, не меньше верхнего — в полутьме виднелся сейсмограф с высоко поднятым плечом. В подземелье скрещивались три узких зеленых луча.
— Как видите, ничего особенного. Похож на любой сейсмограф на Земле. Отраженные лучи увеличивают амплитуду малейшего колебания, которое тут же регистрируется. Самописец прибора чертит линию на равномерно движущейся бумажной ленте. Взглянуть на сейсмограмму можно наверху.
— Говорят, некоторые из этих приборов настолько чувствительны, что могут зарегистрировать даже биение человеческого сердца, — заметил Родин.
— Могут, если стоять вблизи аппарата и на твердом основании. Сейсмограф реагирует не на звук, а на колебания. Правда, каждый звук — это механическое колебание, но не каждое колебание сопровождается тем, что мы привыкли называть звуком.
Наверх поднимались молча.
— А вот здесь вычерчивается сейсмограмма. — Селенолог осветил бумажную ленту, и они увидели волнистую черту. У самого кончика самописца волны как бы лихорадочно заметались.
— Что это значит? — доктор дотронулся до защитного стекла.
— Прибор зарегистрировал наши шаги. А возможно, биение сердца.
— Несмотря на ковер?
— Да, несмотря на то что лестница и пол изолированы.
— Я с сожалением констатирую, — Родин на секунду замолчал, но морщинистое лицо селенолога было непроницаемым, что мы не очень-то продвинулись вперед в расследовании дела. Мы хотели бы кое-что уточнить.
— Понятно. Вас интересует, не я ли убийца Шмидта.
Позже, вспоминая этот драматический момент, доктор Гольберг заметил: «Я был потрясен, майор, но вы даже глазом не моргнули. Это было великолепно — наблюдать, как вы оба соревнуетесь в выдержке».
— Совершенно верно. — Родин поудобнее уселся в кресле. Не трудно ли вам объяснить, почему вы не могли быть убийцей?
— На родине моих предков сохранилось много пословиц. Разрешите привести одну из них: «Тигр не допрыгнет до орла».
— То есть вы хотите сказать, что в момент смерти Шмидта были далеко от него?
— Наслаждение — купаться в росе, но еще большее наслаждение — говорить с человеком, который понимает тебя. Именно это я и имел в виду.
— В момент, когда раздался сигнал тревога…
— …я был здесь. Именно на этом месте. Еще точнее — я только что вернулся.
— Могу ли я узнать, откуда именно?
— Снизу. Из шахты. Ежедневно до обеда я спускаюсь вниз, проверяю приборы и делаю об этом отметку.
— Значит, в критический момент вы спускались по лестнице, какое-то время проверяли сейсмограф и снова вернулись. Правильно?
— Абсолютно правильно.
— Сейсмограммы сохраняются?
— Вы хорошо знаете свое дело, полковник!
— Майор, с вашего позволения.
— Простите. Вы неплохо ориентируетесь в незнакомой обстановке. С вами приятно побеседовать.
Юрамото поднялся и подошел к ящику у стены.
— Здесь находится субботняя сейсмограмма.
Наклонясь над развернутой лентой, Родин внимательно слушал объяснения селенолога. Юрамото достал другие сейсмограммы, и майор начал сравнивать их между собой.
— Не объясните ли…
— С удовольствием. Я пришел сюда в 10.31 утра. До 10.49 (с точностью до секунд) сейсмограф ничего особенного не зарегистрировал, так как я сидел за столом и писал. Вот здесь сейсмограмма начинает отмечать мой спуск, пребывание внизу, подъем наверх. Вот это — удар дверей в шлюзовой камере, а что означает эта линия, вы наверняка угадаете…
— Удаляющиеся шаги.
— Да, когда я бежал к базе. Эти вот незначительные, неравномерные отклонения я бы отнес за счет людей, бежавших к радиотелескопу, и переполоха, вызванного первым убийством на Луне.
Родин поднял глаза и посмотрел на Гольберга — в глазах доктора мелькнули изумление и растерянность. Он снова повернулся к Юрамото.
— Это похоже на алиби.
— Нет, — улыбка селенолога была очень дружелюбной, но в ней чудилось сочувствие, — это и есть алиби.
— Вы так думаете?
— Твердо знаю.
— Я буду откровенен, профессор, вы, вероятно, поймете меня. Мне нужна полная ясность. А что, если это не субботняя сейсмограмма? Что, если на ней заранее или позднее было что-нибудь подрисовано?
— Должен вас разочаровать, майор. Мое алиби неоспоримо. Я уже говорил, что ленту обычно меняю в полдень. На это уходит немного — всего две-три минуты. Но это значит, что мы ежедневно теряли бы эти несколько минут. Во избежание потери времени с 10.50 до 12.10 самописцы одновременно записывают сейсмограмму на две ленты.
Селенолог развернул перед майором обе ленты. Он прав. В этом не оставалось ни малейшего сомнения. На субботней ленте действительно были зарегистрированы те же колебания. Они неопровержимо доказали алиби Юрамото.
— Еще два вопроса, если позволите, — устало сказал следователь.
— Кто даст напиться путнику, сам не будет страдать от жажды. Но у верного ли вы источника, майор?
— Не сомневаюсь. Итак, первый вопрос: почему на сейсмограмме не зарегистрирована тревога? Точнее, выстрел из ракетницы?
— Потому что сейсмограф не реагирует на свет.
Снова этот скрытый сарказм в словах Юрамото. «Не начинают ли у меня сдавать нервы, не поддаюсь ли я раздражению?»
— А ударная волна распространяющихся газов, возникшая при выстреле, была слишком слабой, — продолжал селенолог. — Что же касается сотрясения, которое приборы отметили в критический момент, то это, возможно, отдача. Тело перенесло этот, разумеется, ослабленный толчок на лунную поверхность.