Когда я открыл глаза в Туманном Лесу, моей первой мыслью было просидеть в Каменной Крепости всю ночь. Но я понял, что очень хочу найти Гиансара. Я все еще помнил, как мама несправедливо его обвинила, и мне нужно было понять, что чувствует Гиансар теперь. Я боялся, что он может злиться на меня за то, что я тогда промолчал. Но сегодня я был смелым в настоящем лесу, поэтому все равно пошел искать его. Потом побежал, потому что не сразу смог его найти, а я боялся, что моя смелость со временем исчезнет.
Гиансар стоял на Чудесном Поле. Сегодня везло: то, что он нашел интересного в настоящем лесу, он мог найти и в Туманном. Он был очень увлечен. Я вдруг растерял свою уверенность, я не решался подойти и молча стоял рядом. Гиансар рассматривал в руках шишки и цветы.
— Удивительно, да? И те и другие должны дать семена, но они так не похожи.
Я думал, Гиансар меня не видел, потому что он стоял ко мне спиной. Я подумал, что он говорит сам с собой, как сумасшедший. Гиансар положил шишки и цветы к остальным вещам. Он вдруг вздрогнул, будто укололся или обжегся, и стал рыться в карманах своих шорт. Он достал из них несколько осколков льда. Они были острые, как стекло, и некоторые испачкались в его крови. Его ладони был поранены. Гиансар выкинул осколки льда в Поле.
— Тебе больно?
Гиансар протянул ко мне руки. Я увидел, какие глубокие у него раны.
— Скоро заживет.
Он говорил правду. Гиансар часто ранился в Туманном Лесу, правда обычно не серьезно. Его раны заживали через несколько ночей. Я ранился гораздо реже, но мои ранки могли зудеть еще несколько лет.
Я хотел спросить его, виноват ли я перед ним, но он меня опередил.
— Я хочу тебе помочь, я хочу тебя научить всему! И играть с тобой, но еще больше. И я не злюсь на тебя, хотя мог бы. Возьми меня за руку, ладно?
Он потянул ко мне свои испачканные руки. В краях его ран все еще были острые осколки маминого льда. Я подумал, что если дотронусь до него, осколки ранят и меня. Мне хотелось ему помочь, я бы взял булавку и выковыривал один осколок за другим из его ладоней, но взять его за руку, я не мог. Булавку в лесу я бы тоже вряд ли нашел.
Я развернулся и пошел обратно к своей Каменной Крепости. Я думал, а не оставить ли мне дверь открытой, но не сделал этого.
Утром я долго думал, что я могу сделать, чтобы помочь Гиансару. У меня были переменчивые мысли. Сначала я решил, что не обязан ему помогать, потому что он меня не просил. Потом я нашел следующие доводы: он мой брат; его куница не раз спасала моего льва; мы хотим быть похоронены под одним дубом, а, следовательно, нужно прожить жизнь в хороших отношениях.
Я ходил к его комнате. Мама не разрешила Гиансару выходить из нее, а значит непосредственно ему я помочь не смогу. Тогда я вспомнил, что есть такое явление, как месть. После нее всем «становится легче» (так говорили в фильме). Значит, когда я ее совершу, Гиансар обрадуется. Я долго думал, что можно было сделать маме, не сильно навредив ей. Нельзя усердствовать, потому что: она моя родственница; она может отомстить мне в ответ.
Я взял банку, вышел во двор и нашел там муравейник среди кустов роз. Разворошив его, я стал собирать муравьев и складывать их в банку. Некоторые из них несли яйца, и я загадал желание, чтобы они родились в банке, тогда муравьев станет еще больше. Я делал это долго, в течение двух часов. Потом я пошел следить за мамой, и, когда она вышла из своей комнаты, я пробрался к ней. Я рассыпал муравьев ей под покрывало на кровати и убежал. Мое сердце билось часто.
Я пошел в комнату Гиансара и стал ждать эффекта там. Через полчаса мама распахнула дверь. Она была похожа на разъяренную кошку.
— Кто это сделал!? Кто из вас высыпал мне эту дрянь на кровать!? Кто!?
Она говорила громко. Я думал, здесь была бы уместна фраза «так, что даже соседи услышали», но у нас их не было. Она повторяла и повторяла свой вопрос. Я был доволен. У меня получилось доставить ей дискомфорт, а значит я отомстил за Гиансара. В то же время я боялся, что буду раскрыт.
Мама вдруг посмотрела на меня, глаза ее сузились, и я понял: она все знает. Она вдруг будто зашипела, а потом сказала, продолжив «пилить» меня взглядом (сейчас глаза у нее были будто треснувший лед):
— Это ты сделал?
Мама ткнула в мою сторону пальцем с накрашенным розовым ногтем и обкусанными заусенцами.
Я понял, что раскрыт. Мне стало ужасно, я сразу вспомнил, что заключенных могли держать на цепи несколько дней. Мама отошла от меня и стала снова ходить по комнате.
— Я полжизни убиваю на то, чтобы избавить наш дом от этих мерзких насекомых, а мои старания оплачивают этим?
Я понял, что на самом деле я поступил плохо. Раз мама потратила полжизни на выведение муравьев, значит, это действительно важно. И значит, виновника ждет серьезное наказание. Мне стало страшно. Я сказал прежде, чем осознал свою фразу:
— Это сделал Гиансар.
Я снова поступил плохо.
Гиансара сильно наказали вечером. Он меня не выдал.
Ночью в Туманном Лесу я нашел такой большой камень, что заложил фундамент под новую стену.
Глава 4
Мы праздновали тринадцатый день рождения Гиансара. Я пообещал ему прийти, поэтому я сидел за столом со всеми. Если бы не обещание, я бы сейчас был один в комнате, читал книгу или смотрел телевизор. Мне было бы гораздо лучше, чем за столом со всеми.
Дело в том, что у Гиансара было много друзей. Я не понимал, как это вышло. То есть, я знал, что четверо — из школы, трое — из биологической экспедиции, на которую я не пошел, один — с олимпиады по естествознанию, две знакомые — из парка. Но я не знал, как он мог найти себе столько друзей, и главное, зачем они были нужны. Ни один из них мне не нравился, особенно девочки, которых была почти половина. Я бы мог сказать, что с радостью отпраздновал бы его день рожденья вдвоем, но это было бы неправдой. Для меня это было бы лучше, но радости не принесло. В день рожденья приходилось говорить человеку приятные фразы, которые я не умел формулировать. Даже если я относился к человеку хорошо, я не знал, что ему пожелать. Мне приходилось готовить свое поздравление заранее, и все равно оно не выходило таким же хорошим, как у людей «с подвешенным языком». Мой день рожденья был на месяц раньше, чем у Гиансара, поэтому я мог сравнить наши поздравления, у него они выходили лучше из года в год. Мне было стыдно за это перед ним.
Папа уехал по делам. На самом деле, он мог присутствовать, но он хотел оставить нас одних в этот день. Мама и Кассиопея уехали по магазинам, хотя Кассиопею Гиансар звал тоже. Перед отъездом Кассиопея сказала:
— Я бы лучше подготовилась к открытому уроку по фортепьяно, но нужно поддержать нашу мать в этот трудный для нее день. Или же я должна в этот день поддержать своего сводного брата? Выбирая между бесполезной тратой времени в раю для зомбированных потребителей, отчасти построенном нашим отцом и дедом, и бесполезной тратой времени в обществе моих младших братьев и их друзей, едва вступивших в пубертатный возраст, я выбираю первый вариант.
Кассиопея стала в последнее время (2 года, примерно) еще более неприятной в общении. Или, говоря более литературным языком, невыносимой. Когда мама и Кассиопея уходили, я до последнего надеялся, что мне скажут поехать вместе с ними, потому что тогда я мог бы нарушить свое обещание Гиансару.
Сейчас мы сидели за столом, ели пиццу и салаты с креветками. Мы делали это не каждую секунду, например, сейчас все отложили еду и смеялись над тем, как Альферац изображал нашу учительницу математики. Еще несколько лет назад, когда я подбирал сравнения для всех учеников в моем классе, я придумал, что Альферац, из-за того, что он курносый, похож на ежа. Сейчас он потолстел и раскраснелся от смеха, поэтому был похож на надутого ежа. Учительница по математике же была похожа на деревянный электрический столб в виде буквы «Т» (высокая, худая, одежда серая, голова большая, глаза тоже, опасная), и я не видел между ними сходства. Но все смеялись, значит и я должен был хотя бы улыбнуться, чтобы не показаться невежливым. Для меня эта ситуация была очень странной. Из всех здесь присутствующих учительницу знали только шестеро, но смеялись все. Остальные изображали смех? Или они и действительно веселились? Хохотали в голос, переглядывались, один из них даже постучал рукой по столу от смеха. Я на такое не был способен. Если мне было смешно, я мог посмеяться, но не с такой силой. Даже если бы я задумал специально сделать это, у меня бы не вышло. Люди часто громко смеялись, плакали, удивлялись, обнимали друг друга от радости, кричали от злости. Мне это было непонятно. Мне казалось, что люди изображают свои эмоции.