Только времени не было. Гордеев сидел на краю бетонного парапета крыши, свесив ноги, и с каким-то странным омерзением заглядывал внутрь.
- Какого...
- Не подходи, я прыгну, - перебил он и поерзал. Показывал серьезность намерений.
- Ты и так прыгнешь. Месседжи идиотские разослал? На крышу залез? Дальше что? Только прыгать.
- Я прыгну, - повторил Витька с угрозой. - Я все просрал, Лон. Я ничтожество.
- Ок, что я тебе сделал? Я тебя не предавал. Ты сам написал мне, что я был хорошим другом.
- При чем тут ты?
- А за что из того, что я сделал, я буду до конца жизни видеть перед глазами кашу из твоих мозгов и костей на асфальте? Буду закрывать глаза и видеть. Просто хочу знать, за что? И родителям твоим за что хоронить тебя. В закрытом гробу, потому что тебя в ведро соберут. Нет, в пакет. Совком. Ну, отец - мужик крепкий. Скорее всего запьет.
- Ты о маме позаботишься.
- И не подумаю. А еще, когда меня спросят, что случилось, я скажу, что ты труханул. Зассал.
- Ты думаешь все так просто, да? Иди, глянь.
- Мне зачем. - Я не знал, зачем все это говорю, но отчего-то стало ясно, что именно я именно Витьке должен сказать именно это. Я знал его со школы. Знал, как облупленного. - У меня хватит силы воли жить. Вот интересно, что ты будешь делать, если не умрешь?
- В смысле? - Витька посмотрел вниз. - Там девять этажей.
- И тент. Немного в стороне, но закрутит, и прямо на тент и бросит. Поломаешься, и не сдохнешь. А когда меня спросят, я скажу, что ты трус и дебил.
- Пошел ты. Не закрутит, - сказал Витька, но одну ногу перекинул обратно через парапет. - Я тогда повешусь.
- Ну да, это вернее. А самое главное, мерещиться ты мне не будешь. Висельники - они и на людей-то не похожи. Рожа синяя...
- Ты зачем все это говоришь?
- Хочу понять, зачем тебе все это? Может, тебе отравиться?
- Чтоб я как какая-нибудь истеричка таблетки жрал? Обойдешься.
Он перекинул вторую ногу. Похлопал по карманам. Искал сигареты. Я бросил ему пачку.
Телефон зазвонил в кармане.
- Говори. Я покурю пока. - Витька с усилием тер лоб.
- Лондон, ты где? - голос у Саши был слабый и какой-то напуганный. - Мне... как-то странно. Мне плохо.
- Тревожишься? Все еще думаешь о своих снах?
- Нет. Не сон. Мне трудно дышать. Ты приедешь?
- Да. Я сейчас доделаю одно дело и приеду, малыш.
- Хорошо. Приезжай. Мне страшно.
- Я приеду. Маме позвони. Слышишь. Звони. Я приеду. Извини. Сейчас не могу говорить.
Витька медленно перевалил ноги обратно через парапет и снова поерзал на месте, примериваясь, как лучше оттолкнуть руками, чтобы не попасть на тент.
- Настюха ушла.
- В который раз?
- На этот раз точно совсем. Сказала, бумаги пришлет. Не нужен я ей, безработный. Давай я прыгну к едреной фене, а ты поедешь к своей малышке. Бывай, брат.
- Стой. Так и знал, что ты слабак. Конечно, проще сигануть с крыши и всем нагадить, чем работу искать. Лучше создам-ка я еще всем проблем. Не мужик ты, Витя. Мужик берет себя в руки и делает хоть что-то.
- Тебе легко говорить. У тебя все есть. А мне ... что мне терять?
- Самоуважение, придурок. Слезай.
- А за что мне себя уважать?
Он хотел что-то ответить, снова перекинул ногу за парапет, и уж ту я не дал ему шанса. Одним прыжком схватил за шиворот и уронил на спину, стащил с парапета, навалился всем тело. Телефон в кармане снова зазвонил. Он звонил, Витька шипел придушенно, ругался вполголоса.
- Слезь.
- Дурить не будешь?
- Нет. На звонок ответь. Кому-то нужно.
- Лондон? - Я не сразу узнал голос. - Саша умерла.
Я не помню, что было дальше. Кажется, Витька хлестал меня по лицу и орал что-то, а я все проваливался куда-то в серую темноту, и безжизненный женский голос просил:
- Лондон, приезжайте, пожалуйста. Я не знаю, что с ней делать. Вы ведь... У нее в общем не было друзей... Вы...
Я не помню, кто привез меня к ее дому. Как я добрался. Ее мать сидела в коридоре, сжав в руках полотенце.
- У нее сердце было слабое. Она никому не говорила. И мне не позволяла. Врачи сказали, что шансов не было. Просто уже... времени у нее не оставалось... Я не могу туда войти.
Ее глаза были серыми.
Там больше не было ее.
Потом я сидел на том парапете, смотрел вниз и думал.
О том, что Гордеев помирился с Настей. О том, как легко было бы оттолкнуться руками и рвануть вниз. Но это будет трусостью. Не по-мужски.
Нужно что-нибудь делать.
Прощать, любить, говорить тем, кто готов слушать, что они тебе дороги. И не упускать ни минуты.
Я мог бы хотя бы сказать тогда, что люблю ее.
Если у тебя есть, кому сказать, скажи прямо сейчас. Скажи ему, им, всем, что любишь их. Позвони, напиши. И не надо про гордость, про навязчивость, про то, что кто-то что-то подумает. Пусть захлебнутся собственной желчью и думают, что хотят. Скажи для себя. Чтобы потом не сидеть, глядя вниз с парапета, и не думать, почему самое главное осталось не сказанным.