Меня провели в книгохранилище университетской библиотеки. Я впервые очутился по ту сторону библиотечного барьера; это было все равно что проникнуть в артистические уборные. Тебя охватывает сладостное ощущение причастности к тайне.
Мы прошли в отдел русской литературы. На высоких стеллажах покрывались пылью дореволюционные издания классиков, многочисленные, в бумажных обложках, книги писателей-эмигрантов. Советская литература была представлена как-то странно: разрозненные тома Малашкина и Пантелеймона Романова, Степного (Афиногенова) и почти полный Герман Нагаев. Смущенный Маэда лепетал, что главные залежи находятся во владениях филологического факультета. Он особенно напирал на то, что недавно за счет фондов кафедры русского языка была приобретена последняя книга Сергея Антонова, и предлагал немедленно удостовериться в этом. Но я решил: раз уж мне суждено знакомиться с Японией через библиотеки, то лучше пойти в публичку. Здесь, в обители мысли, не просто читают, а изучают литературу от Малашкина до Антонова, — насколько же интереснее посмотреть народную библиотеку, куда самые разные люди приходят за чтивом. Я так и сказал профессору Маэда. Желание гостя для японцев закон.
— Покажите ему публичку, — распорядился Маэда-сан…
И вот мы уже ползем в желтом такси по запруженным улицам, и, словно большие хлопья снега, реют вокруг нас белые скомканные салфетки простуженного Танака.
Ехали мы долго, через весь город. Промелькнул квартал высоких труб и приветливых башенок; трубы источали густой, упруго клубящийся дым, на башенках пронзительной зеленью вспыхивало слово «тюркиш». Юная банщица в трусиках, лифчике и деревянных сандалетах вывела на улицу запарившуюся девицу и стала громко звать такси. Зеленый призрачный свет падал на них сверху, и банщица казалась русалкой, а бессильно оседающая, с болтающейся головой девица — утопленницей. Надсадно трещали механические рулетки — последнее помешательство японской молодежи, нашедшей новый верный способ транжирить единственную и неповторимую жизнь. Сверкали витрины бесчисленных баров, блистали и безумствовали рекламы кабаре; фанерный Хетчинсон в два натуральных роста с каждого перекрестка зазывал любителей острых ощущений на фестиваль фильмов ужасов. Мы ехали все дальше и дальше, мимо кварталов веселья в тихое царство книги.
Мы вышли из такси на углу узкой, плохо освещенной улицы и прошли пешком к невзрачному зданию библиотеки. К входной двери была прибита веточка японского клена с ярко-красными осенними листочками, искусно сделанная из проволоки и бумаги, под ней почему-то висело изображение фотоаппарата на треноге. Нам открыла молодая миловидная библиотекарша в кимоно и, чуть наклонив причесанную тюрбаном голову, жестом пригласила заходить. Танака-сан хотел снять туфли, но библиотекарша сказала, что это необязательно.
Мы вошли в пустынную комнату, книг тут не было, только на инкрустированном столике лежали зачитанные номера иллюстрированных журналов, как у наших частно практикующих зубных врачей. И тут я сообразил, что знакомиться с японской толпой в публичке — это все равно что искать многолюдья в японских ресторанах, где посетители разведены по отдельным, изолированным кабинетам. Библиотекарша спросила по-английски, будем ли мы фотографировать.
— У нас нет аппарата, — с улыбкой ответил Танака-сан.
— Мы можем дать, — сказала библиотекарша.
Конечно, Танака, поблагодарив, отказался. Но это уже было интересно! И у нас практикуется фотосъемка уникальных текстов, но дело это сложное, канительное, ведь требуется специальное разрешение. А тут, в самой заурядной библиотечке, вы можете фотографировать, сколько вашей душе угодно. Я лишний раз восхитился чудесной особенностью японского уклада делать жизнь людей как можно более удобной, легкой, комфортабельной.
— Она спрашивает, что мы будем пить, — обратился ко мне Танака.
Это тоже очень характерно для Японии. Два человека не могут встретиться даже накоротке, даже по делу, чтобы не выпить чего-нибудь — воды со льдом, оранжада, пива, кока-колы, лимонного сока и особенно часто — вкуснейшего холодного кофе с молоком.
— А что ты будешь? — спросил я.
— Джин-тоник.
— А разве можно?
— Почему нет? Тут не придерживаются сухого закона.
— Тогда мне тоже джин.
Библиотекарша вышла и вскоре вернулась в сопровождении сослуживицы, так разительно на нее похожей, что я принял их за сестер. Но европейский глаз вообще-то плохо воспринимает своеобразие японских лиц, а тут еще — одинаковая одежда, прическа, рост, ясно, что новая библиотекарша показалась мне зеркальным отражением первой. Они подали нам напитки и о чем-то заговорили по-японски. Я уловил английское слово «спешиал» и понял, что речь идет о том, какая нам нужна литература: специальная или беллетристика. Мне уже начали надоедать все эти церемонии, и я чуть нетерпеливо сказал: