Пыхтя, брызгая искрами, лезет в гору ярко освещенный ночной поезд. И исчезает в расщелине меж холмов. Искры сыплются на село роем алых шмелей, стаей голубых стрекоз. Падают и гаснут в мягком пуху сугробов, что растут и растут, как на дрожжах.
Просыпаются петухи. Пробуют голоса. То там, то здесь раздается:
— Кукареку! Кукареку!
Нене Стэнике едва держится на ногах.
— Маричику мою не видели?
— Да вон она, возле печки.
Он берет невесту за руку, увлекает к двери, что ведет в приготовленную для них комнату.
— Маричика…
Он пожирает ее глазами. Так бы, кажется, ее и съел, не будь он по горло сыт голубцами и жирной жареной бараниной с рисом.
— Как хочешь…
Девушка дрожит осиновым листком и повторяет, будто не знает никаких других слов:
— Как хочешь… Как захочешь, Стэнике…
Кривой Веве дышит мне прямо в ухо:
— Смотри!.. Смотри!..
Кривой Веве и я смотрим во все глаза. Слушаем во все уши. Мы пролезаем вперед, запутываемся в женских юбках. Бабы отпихивают нас, норовят наподдать коленкой.
— Куда лезешь, черт лохматый? Юбку порвешь!
— Не порву, тетенька!
Чего хочется увидеть Кривому Веве, я не знаю, а мне хочется в глаза невестины заглянуть. Что в них? Страх? Радость? Смотрю ей в лицо и вижу: ресницы у нее опущены, глаза в землю смотрят. Будто таит она что-то, показать не хочет. Будто страшится того, что ее ожидает. Она и растеряна, и напугана, и упирается, будто телка, которую ведут к мяснику.
Моя сестра Евангелина, красная, как свекла, топчется возле невесты. Топчутся вокруг невесты и дочери Данчиу, и самая старшая из сопливых девчонок нене Иордаке. Все они из кожи вон лезут — подбадривают невесту:
— Ну, Маричика…
— Иди, Маричика…
— Не бойся, Маричика…
Маричика идет тихо-тихо. Нене Стэнике ее торопит. Ее словно ноги не держат. Только что в обморок не падает.
— Как хочешь… Как хочешь, Стэнике…
Моя сестра распахивает перед ними дверь в горницу с высокой нарядной постелью. Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке подталкивает невесту в спину.
— Иди, иди, не будь дурочкой…
Щелк! — нене Стэнике закрыл дверь на задвижку. Рябой цыган-музыкант перебирает струны кобзы и толстыми пухлыми губами напевает озорную песенку:
Свекровь вместе со старухами, что месили тесто, пекли хлеб, жарили и парили, стоит на страже у закрытой двери. Около вдовы Петры сбились в кучку и другие бабы. Чуть поодаль такой же плотной кучкой стоят девки. Все до одной слышали, как нене Стэнике щелкнул задвижкой. Все до одной слышали, как жених с невестой, которых завтра после полудня обвенчают, улеглись в постель. Сейчас… Сейчас… Все вытягивают шеи. Тянут, тянут. И как только не боятся так и остаться навеки с вытянутой шеей? Слушают. Насторожились, будто зайцы, заслышавшие издалека лай гончих.
— Слыхать чего? А?
— Не… Не слыхать. Будто померли.
— Скажешь тоже, померли. Ты ухом, ухом прислонись.
Какая-то шустрая бабенка, отстранив старуху, сама прикладывает ухо к двери.
— Слыхать?
— Не слыхать!
Моя сестра Евангелина жалеет невесту:
— Бедная Маричика!..
Старшая из сопливых девчонок нене Иордаке сердится:
— Почему это она бедная? Ей приятно.
— А ты откуда знаешь? Ты что, пробовала?
— Не пробовала. А думаю, что приятно.
Кругленькая Звыка говорит примирительно:
— Чего спорите, несмышленыши? Поначалу совсем неприятно. Ох, неприятно. А потом…
— А что? Что потом — расскажи.
— В свой час сама все узнаешь — и чего ждешь, и чего не ждешь.
Моя мать держится ото всех в стороне. Хлопочет себе по хозяйству. Есть она, почитай, и вовсе не ела. Поклевала, как птичка. Вином только губы смочила.
Нета ругает Тулпиницу Бобок, посаженую мать невесты:
— И где ты голову потеряла? Рубашку-то! Неси рубашку!
Она колотит в дверь кулаком и кричит:
— Погоди, деверь! Стэнике, не торопись! Сейчас невесте рубашку принесут.
— Ну вот, вот она, рубашка, — говорит Тулпиница Бобок.
Лицо посаженой матери раскраснелось. В руках у нее рубашка для невесты. А рубашка-то, рубашка! Шелковая! На свет светится. А тонкая — языком тронь, порвется!
Хлопотунья Нета опять стучит в дверь: