И когда мой двоюродный брат Пашол, будто вселился в него бес, вдруг начал в одиночку отплясывать «урсару», то сгибаясь до земли, то подпрыгивая вверх и ударяясь макушкой о потолочину, вдруг в одних подштанниках и исподней рубахе выскочил из-за двери нене Стэнике с перекошенным лицом и выпученными мутными глазами. Все так и шарахнулись в разные стороны. Замерли и смотрят. И я смотрю. На жениха, что волочит за собою, словно мешок, растерзанную невесту. Бьет кулаком, пинает ногами и ругает на чем свет стоит:
— И в луну, и в звезды, и бога душу мать… Параскивы святой чувяки!.. Свеча с ладаном и причастие!..
Нета воет в голос, словно корова у нее сдохла. Сестра моя Евангелина мелкой дрожью дрожит. Дочка нене Иордаке посмеивается. Посмеиваются и дочери Данчиу. Моя мать глядит куда-то вдаль. Не смеется. Не плачет. Даже не удивляется. Бабы и девушки молчат, ни во что не мешаются. Пухленькая Звыка тоже молчит. Вопит, выпуча глаза, одна свекровь:
— Рубаху! Рубаху невестину давайте! Невестину рубаху мне!
Тулпиница Бобок, прибежавшая со двора прямо в горницу, не стряхнув со спины ни снега, ни соломы, тоже орет:
— Эй, Стэнике, показывай невестину рубашку!
А старшая из сопливых девчонок нене Иордаке подошла и шепчет посаженой матери невесты:
— Тетка Тулпиница, ты скинь шубейку да отряхни, а то увидит дядя Бобок, и будет два мордобития заместо одного.
— Чего увидит? Чего увидит?
— А то и увидит… Вываляли тебя как незнамо что!
— Никто меня не валял.
Нене Михалаке, который, пока шла гульба да веселье, сидел себе тише воды и ниже травы в уголочке, поднялся, раздвинул толпу и направился к брату, чтобы вразумить его и утихомирить:
— Уймись, Стэнике… разбитое не склеишь… Не порти свадьбу. Сам подумай, как потратились-то!..
Но жених словно ума лишился. Брата старшего и того не слушает. Он вообще никого не слушает, ни на кого не глядит. Уставился на потолочину и орет:
— Рубаху? Какую рубаху! Чего ее показывать? Ах ты горе! Горшок разбили! Охальники! Новый, обливной, разукрашенный! Дорогой горшок и понапрасну расколотили! Анафема всем святым… Зачем горшок погубили?
Петра пристает с расспросами — что, да как, да почему. Хоть и понимает не хуже других, отчего так жених разбушевался. Но выпытывает, выспрашивает. А вдруг ошиблась? Хочет правды дознаться от самого жениха.
— Что с тобой, Стэнике? Что, родненький! Скажи, не томи! Чего в кипятке кипишь? Что стряслось?
— Что стряслось? Осрамила меня Маричика. Дураком выставила! На позор перед всем селом!
— Как же, Стэнике, родненький? Как же это?
— Не девка она!
— Неужто баба?
— Баба и есть… распробованная и перепробованная!
Маричика, сжавшись в комочек, лежит у ног нене Стэнике. Жених, обозвав ее черным словом, пинает босой ногой. Невеста в одной только шелковой рубашке, сквозь которую просвечивает голое тело, отползает подальше по полу и падает посреди сеней.
Бабы бросаются к ней. Окружают. Расспрашивают.
— Больно он тебя побил, Маричика?
— Может, перевязать нужно?
Маричика чуть слышно просит:
— Помогите до горницы дойти. Мочи нет… Убил, изверг… Ирод проклятый…
Бабы берут Маричику под мышки. Поднимают. Отводят в горницу. Маричика, скорчившись, лежит на постели. Молчит. Дрожит от холода. На ней белая-белая, белоснежная, без единого пятнышка рубашка. Маричика ощупывает свои бока. Потихоньку подвывает, причитая:
— Все кости переломал, ирод. Бил, топтал. Чуть душу не вышиб…
Вокруг глаз у Маричики черные круги. Глаза красные. Воспаленное лицо опухло от слез.
Бабы — чего они на своем веку не перевидали! — ее утешают:
— Не кричи, не плачь, Маричика… С кем такого не бывало… И живы, не померли…
Кругленькая Звыка ощупывает невесту с ног до головы. И как только трогает спину или бок, Маричика орет благим матом.
— Надо бы, тебе, девонька, примочки положить.
— Ох, положите…
— Какие еще примочки! — встревает свекровь. — К свадьбе мы готовились, к празднику, а не к этому… прости господи!..
Звыка, не слушая ее, мочит в холодной воде полотенце. Засовывает полотенце Маричике под рубашку.
Тулпиница Бобок все никак не успокоится. Первый раз она посаженой матерью, первый раз выдает невесту замуж. И на́ тебе — кончилось веселье. Свадьба, ради которой она сшила себе новое платье, разладилась. Со злостью выговаривает она невесте:
— Опозорила ты меня на весь свет, Маричика!
— Если и есть позор, не на твою — на мою голову.
— Нет, на мою голову позор и на голову моего Бобока!