— Твой-то в чем позор, посаженая матушка?
— Раз знала ты, девка, за собою грех, не звала бы меня в посаженые матери. Ославила, ославила ты меня, девка!..
Звыка меняет белое полотенце на голубое, мокрое, холодное. Маричику пронизывает леденящий холод. Кожу саднит, избитое тело ноет. Она тихо подвывает, как подвывала тощая Чернуха, когда отобрали у нее щенков, пришибли палкой и бросили в канаву.
— Еще и батюшка меня отлупцует, будет бить, пока рука не устанет… Пересчитает мои косточки батюшка… Жалеть не станет.
— Молчи, не вой, Маричика. Все пройдет, пройдет и это.
Звыка-коротышка не знает, что же делать, не знает, чем утешить невесту.
— А Стэнике? Он опять меня бить будет? Ведь он и убить меня может. Как думаешь, не убьет он меня?
— Не убьет он тебя, Маричика. Простит, забудет.
— Все забудет? Навсегда?
— Ну уж нет. Иной раз и вспомнит, обругает тебя, одну-две оплеухи отвесит… А убивать — зачем ему убивать-то?
Нене Стэнике присел на корточки возле печки. Корчаги стоят пустые, а дрова в печи еще горят. Играют красными языками пламени. Нене Стэнике страсть как хочется взять кочергу да и поучить еще невесту уму-разуму.
Лысый дед Бурдуля видит, чего жениху хочется. Он кладет руку на плечо Стэнике и спрашивает:
— Ты чего задумал-то? Спятил, что ли? Мало ты ее волгу зил? Не остыл еще?
— Я ей покажу, — хрипит нене Стэнике. — Как стукну, череп пополам! Изобью в кровь! На посмешище выставила! Чести лишилась!
Лысый хохочет, рот до ушей. Я отродясь не видал, чтобы хохотал он так радостно. Потом дед Бурдуля спрашивает:
— Чего тебя-то девка лишила, Стэнике? Скажи, чего тебя лишила? Хату спалила? Скотину извела? Деньги накопленные по ветру пустила? Ты-то чего лишился?
— Эх, дед… не девкой она мне досталась!
Лысый Бурдуля еще пуще хохочет. Жених закипает злобой. Ощеривается. Зубы у него белые, острые, как у волка.
— Над бедой моей насмехаешься, старый хрыч? Полетишь у меня сейчас вон из избы!
Старик больше не смеется. Он мигом смыкает рот. Но глаза смеются пуще прежнего.
— Велика беда — не девкой досталась, — говорит он. — Многие ли девками замуж шли? Однако род человеческий из-за этого не кончился. Скажу тебе без утайки, что и моя жена, покойница, не была девицей, когда я на ней женился. А я ее и пальцем не тронул. Притворился, будто ничего не заметил. А жена мне полный дом ребятишек нарожала. Уж коль я тебе свою тайну открыл, Стэнике, скажу и еще кое-что. Только ты не петушись и не ерепенься. Твоя мать тоже… Не убил же ее твой батька, царство ему небесное. Скажи, так, Петра?
Петра опускает голову. Нене Стэнике хватает ее за плечи и трясет:
— Чего молчишь? Правду он говорит?
Старуха чуть слышно бормочет:
— Не помню, Стэнике. Может, и правду. Давно это было, сынок. С той поры целая жизнь прошла…
— Скажи, Петра, скажи парню все как на духу, — настаивает дед Бурдуля. — Такое не забывается.
Глаза у Стэнике наливаются кровью. Он хватает старуху под мышки и приподымает. Кажись, вот-вот шмякнет ее об землю.
— Говори, мать. Ну! Правду говори!
Старуха от железной хватки Стэнике начинает икать.
— Отпусти, родненький, отпусти меня.
Нене Стэнике отпускает ее, но не унимается:
— Говори, так было? Не брешет дед Бурдуля? Чего уж теперь скрывать?
— Так, сыночек, так, Стэнике. Был грех. Так уж вышло. Не бросаться же в Кэлмэцуй! Кому от этого польза? И тебя… тебя бы на свете не было… И брата твоего Михалаке не было б…
Нене Михалаке, все время молчавший, рассудительно замечает:
— Так оно и есть, Стэнике. Мать права. Раз так вышло, не убивать же девку.
Музыканты играют, стараются изо всех сил загасить ссору, вернуть веселье. Жених понемногу мягчает, вздыхает глубоко и говорит:
— Пусть музыканты замолчат. Скажи им, нене Бурдуля. А мы все сделаем, как обычай велит.
Музыка смолкает.
— Ты про что, Стэнике? Какой обычай? Что ты еще задумал, Стэнике?
— Поступим по обычаю, нене Бурдуля. Отвезем Маричику обратно к отцу. На бороне отвезем. Впряжем волов в борону и отвезем. И оставим на дворе невесту. А иначе у нас хлеб градом побьет и скотина в хлеву передохнет.
Нене Михалаке задумывается.
— Ладно. Будь по-твоему. Хоть и тяжело везти на бороне по сугробам да по снегу. А люди-то, люди что скажут? Себя только на посмешище выставим.
— Люди и так знают. А мы позор с себя смоем. Отвезем к отцу на бороне и во дворе оставим.
— Может, ты потолкуешь с Ветуем?
— Я? Об чем нам с ним толковать? Стану я говорить с отцом потаскухи! Ни в жисть не стану! Хоть убей!