Как звали этих священников?
Село забыло их. Село помнит только имена отца и деда священника Теофила, что служит теперь в новой церкви села Омиды, в тесной и скудной долине Кэлмэцуя.
Наступит день, когда село забудет и отца Теофила. Когда-нибудь оно забудет всех, кто живет сейчас. Село забудет и мать. Даже мы, ее дети, довольно скоро забудем маму, которая нас родила и вырастила, которая только позавчера умерла и которую мы вчера принесли сюда, на кладбище, и похоронили. Где мы ее похоронили? Вот здесь, совсем рядом с церковью…
Село забыло своих священников. Село не помнит ничего, что было. Село не смотрит вспять, оно глядит только вперед, только вперед.
«Тетушка Уцупер, ты тоже глядишь вперед?»
«Нет, Зэрикуце, я смотрю назад, вспоминаю, какой была молодой, когда познакомилась с моим Лауренцем… Вперед? Да что я могу увидеть впереди? Только свою смерть и смерть моего Лауренца…»
Лауренц Пиеле, который, казалось, задремал, вздрагивает:
«С чего бы ты это, жена, задумалась о своей и о моей смерти? Лучше подумала бы о свадьбах, которые будут играть все двенадцать детей нашей Дицы, не говоря уже о других внуках и правнуках»…
Почему святого Георгия всегда изображают на иконах верхом на белом коне, а святого Димитрия — на красном? Красных коней я еще никогда не видал, только рыжих, но одно дело рыжий конь, а другое — огненно-красный.
Наше село в былые времена — несколько хижин с просторными загонами для скота, вот эта деревянная церквушка, Кэлмэцуй и леса, подступающие к селу. С тех пор неизменной осталась только церковь. Впрочем, нет, осталось еще кладбище… кладбище и Кэлмэцуй.
Как выглядели мои деды и прадеды? Кто была та таинственная женщина, которая родила на свет моего отца и умерла сразу после родов? Она пришла в дом деда уже с мальчиком, рожденным от первого мужа. Этот мальчик, сводный брат моего отца, тот самый Алисандру Наста, который знает древнюю кириллицу, умеет читать и писать, тот самый старик, который вырезает из дерева кресты и раздает их людям. А кем были странные, хмурые братья моей таинственной бабки по отцу, которые приехали верхами, при оружии, забрали ее мертвое тело и закопали неведомо где?
Когда я еще мог кого-то расспросить об этом, я не спрашивал, а теперь, теперь не у кого и спросить, потому что все, кто бы мог мне ответить, умерли.
«Отец, скажи, как звали твою мать?»
«Не знаю, сынок».
«А раньше знал?»
«Нет, и раньше не знал».
«И ты не жалеешь, что не знаешь ее имени?»
«Жалей не жалей, все равно не поможет, ведь никто не скажет».
«Тетя Агопа, уж ты-то должна знать…»
«Что знать, милый?»
«Как звали мою бабушку».
«Не знаю, милый, чего не знаю, того не знаю. Твой дед, когда обращался к ней, кричал: эй, жена! А когда говорил про нее, называл: моя баба. Когда же она померла, стал называть ее: моя баба, что недавно померла. А потом уж и совсем никак не поминал ее. Когда же кто-нибудь все-таки заговаривал о ней, он, бывало, скажет: ну да, покойница, от которой у меня остался Тудор… А больше я ничего не знаю. Уж раз не знаю, Зэрикуце, значит, не знаю».
Как-то раз я спросил своего дядю Алисандру Наста:
«Дядя, как звали твою мать?»
«Мать? Не знаю, племянничек. Для меня она была «мама». И зачем ей еще другое имя?»
«А какая она была из себя?»
«Забыл, Зэрикуце, все забыл. Ведь мне было шесть-семь лет, когда она умерла. Когда я думаю о ней, то вижу ее словно сквозь туман, густой-густой туман»…
Над моей головой, на звоннице, шелестят крылья. Я гляжу вверх. Это совы. День в полном разгаре, солнце едва перевалило за полдень, значит, совы сейчас не будут никого беспокоить своим криком. Они ухали сегодня ночью. Ухали над матерью, которая умерла позавчера, а вчера к вечеру была похоронена здесь, на кладбище, рядом с совами…
Я беру в алтаре требник и раскрываю его. Большие, похожие на цветы буквы закапаны воском. Капли воска и между строк — это горели свечи, освещали книгу, и с них капал воск.
Где теперь те руки, что зажигали здесь свечи, где те глаза, что смотрели на эти буквы, где губы, что произносили или пели молитвы?
«Господи, помилуй…»
«Господи, помилуй…»
«Упокой, господи, душу раба твоего».
В этой старинной деревянной церкви крестили моих предков.
«Крещается раб божий…»
Здесь они венчались, и здесь же перед погребением отпевали их.