Парни роют могилу и зубоскалят. С тех пор как существуют кладбища, все могильщики шутят, смеются и зубоскалят. Неужели так же вели себя и те, что вчера утром копали могилу для матери?
Выходя с кладбища, я сталкиваюсь со своим братом Штефаном.
— Ты на станцию? Если сейчас не поторопимся, пропустим поезд на Бухарест.
— Будет еще один, попозже.
— Тот неудобный, — уговаривает Штефан. — В Костешти придется делать пересадку.
— Ну и что, сделаем пересадку.
— А если заснем?
— Ничего, проснемся.
— Ладно, будь по-твоему.
— Знаешь, — говорю я, — пойдем-ка лучше в корчму и выпьем чего-нибудь. В Бухаресте нам все некогда даже повидаться, не то что посидеть за стаканом вина.
Мы идем по обочине дороги к станции. Брату кажется, что я ступаю как-то неуверенно, и он берет меня под руку.
Давным-давно, когда он был маленьким, я взял его на закорки и отнес в школу, чтобы и он учился грамоте. Теперь он вырос, стал здоровым, широкоплечим, сильным. Теперь он поддерживает меня. Его широкое круглое лицо опухло от слез.
— Да, — задумчиво говорит он, — в Бухаресте дел по горло, особенно у тебя, даже «здравствуй» сказать нет времени. Брат Георге из Плоешти крепко на тебя сердит. Говорит, что уже несколько лет ты у него не бывал.
— Так и есть. Он прав. Как его дети? Должно быть, уже большие?
— Выросли. Девицами стали. Все три уже на выданье.
— Что ж, выйдут замуж, чего о них беспокоиться.
Мой брат Штефан улыбается. Только позавчера умерла мама, которая родила и вырастила нас, вчера мы отнесли ее на кладбище и похоронили, а сегодня мой брат, тот, что плакал навзрыд, уже улыбается!
Он улыбается и говорит:
— Тебе-то что беспокоиться, а вот брату нашему сколько хлопот!
Мы входим в корчму. Наступил вечер, но душно, как днем. Корчма пуста. На станции десятки людей грузят в вагоны только что обмолоченную пшеницу. Шум, который они поднимают, доносится и в корчму. Плотным облаком висит пыль. За стойкой — полная смуглая корчмарка с большими, блестящими, словно маслины, глазами.
— Целую ручку, госпожа Саулина.
— Добрый вечер, — буркнул и Штефан. Мог бы и промолчать — корчмарка смотрит только на меня.
— А!.. Это вы?
— Совершенно верно, это — я.
— Вы приехали по случаю…
— Вот именно, — спешу я ответить, — я приехал на похороны матери.
— А он… Ведь это Штефан!
— Правильно. Мы рады, что вы нас не забыли.
— Выпьете чего-нибудь?
— Коньяку. Нужно поддержать силы, а то на ногах еле держимся от усталости.
— Охотно верю. Когда умер мой муж, мне столько пришлось бегать, столько хлопотать, что я чуть сама не умерла.
— А отчего умер господин Букуреску?
— Печень… От печени умер.
Она ставит на стойку две рюмки коньяку. Мы выпиваем их одним глотком и чувствуем, как внутри сразу становится тепло.
— Человек смертен, — философствует госпожа Саулина. — От чего-нибудь да должен умереть.
— Налейте нам, пожалуйста, еще по рюмочке.
— С удовольствием…
Она забыла, как меня зовут. Я еще не умер, еще живу, а корчмарка, с детьми которой я вместе играл столько лет подряд, уже забыла мое имя.
— Как поживают ваши дети? Наверно, в городе…
— Лучше и не спрашивайте…
Мы выпиваем по второй рюмке.
— У старшего случилась растрата. Он работал кассиром в билетной кассе. Ему дали три года. За три тысячи леев — три года тюрьмы! Хорошо хоть, что отбывает срок в Вэкерешти, около Бухареста. Второй работал в казначействе, тоже кассиром. Теперь у него тяжба с государством. Третий изучает право. Он уж не станет чиновником. Будет адвокатом здесь, при суде.
Она вздыхает и наливает себе рюмку коньяку, которую потом присчитает к выпитому нами. Подняв рюмку, она говорит:
— Царство ей небесное! О четвертом лучше и не говорить — застрелился. Пустил себе пулю в рот. Из-за чего это случилось, неизвестно, выстрелил себе в рот, и все. Разве вы не видали креста на кладбище? Он похоронен рядом с отцом.
— Налейте нам еще.
Мы протягиваем рюмки. Корчмарка наливает и нам, и себе.
— Царство ей небесное. Что же касается дочки… Уперлась на своем: люблю Гаджиу — и все тут. «Хорошо, доченька, но ведь твой Гаджиу на двадцать лет тебя старше». — «Ну и что!» Гаджиу мне говорит, что, если не отдам за него дочь, он повесится, а дочка твердит, что, если не разрешу ей выйти замуж, она отравится. Не брать же мне две души на свою совесть. Разрешила — пусть женятся. Кому жить, тому и грешить. А адвокат — Гаджиу-то был адвокатом в Турну и загребал нешуточные деньги — через две недели после свадьбы возьми да помри. Сердце, говорят, было больное. Теперь дочка пользуется всем его имуществом.