Слепой Веве хрипло перебивает:
— А как прожить?
Ему никто не отвечает. Из темноты показывается голова моей тетки Чури.
— Черви! Про червей говоришь! Неужели они принялись за нашу Марию? Нет, я думаю, еще рано им.
Мою сестру Елизабету передергивает.
— Типун тебе на язык! Если знаешь, чего тогда спрашивать!
— Просто мне подумалось… Что бы я ни сказала, всегда меня окоротят. Я вам как бельмо на глазу!
Уже за полночь. На селе пропели первые петухи, а мы их и не слышали — все думали и говорили о своем.
Снова задул ветерок. Опять к нам доносится густой горьковатый запах полей, от которых нас отделяет только насыпь железной дороги. Все мое детство и даже часть юности связаны с этой насыпью, с железной дорогой, с пассажирскими и товарными поездами, что днем и ночью мчатся то на юг, то на север. На севере железная дорога кончается в Турну, в порту, прямо на берегу Дуная. Я там бывал не однажды и видел все, что можно было увидеть: паровозы, вагоны, груженные зерном, склады, показавшиеся мне огромными, старые и молодые ивы, вокзал в порту под красной черепичной крышей и рядом мрачное здание таможни.
Меня всегда завораживал Дунай с его мутными водами и болгарский город Никополь, разбросанный по холмам на противоположном берегу. Мне нравились и белые как сахар пассажирские пароходы, и баржи, длинные, пузатые, черные, похожие на огромных жуков. На каждой барже был домик, самый настоящий домик, в котором жили люди, и у этих людей, живших на барже, были такие же дети, как и у тех, кто жил на суше… Люди с барж и их дети плавали как рыбы. Как рыбы плавали и мы, родившиеся в тесной и скудной долине Кэлмэцуя. Наш Кэлмэцуй! Наш бедный Кэлмэцуй казался просто жалким ручейком по сравнению с необъятным Дунаем…
Дунай был мутным, а порой и довольно бурным. Начинаясь неведомо где, он нес свои воды куда-то на восток, совершенно равнодушный к равнинам, на которых шелестели бесконечные поля пшеницы, мимо рощ и лесов, мимо городов и сел.
Отец, как и все почти крестьяне из нашего села, возил хлеб в Турну, в порт. Там зерно перегружали на баржи. Тяжелая это работа — таскать многопудовые мешки на спине. Согнувшись почти пополам, нужно пройти по узенькой сходне, по доске, перекинутой с берега на баржу, высыпать зерно в трюм, вернуться с пустым мешком к телеге и снова взвалить на плечи полный мешок. И еще раз, и еще…
«Тяжелый мешок, тата?»
«Тяжелый».
«Ты весь вспотел».
«Вспотеешь».
Один мешок, два мешка… десять мешков… двенадцать… Солнце еще не над головой, а до вечера — боже ты мой, сколько еще до вечера! Часов у нас нет, как, впрочем, нет и зеркала.
Мама — она никогда не смотрелась в зеркало, никогда не видела себя в зеркале, не знала, как она выглядит, хотя, может быть, и знала, возможно, и видела себя, если смотрелась когда-нибудь в чистую воду какого-нибудь пруда, но в наших местах все пруды мутные, илистые, и над ними вьются тучами комары.
«Ты устал, тата…»
Отец смотрит на меня как-то необычно, такого взгляда я у него еще не замечал. У нас в семье не привыкли к ласкам. Почему же я назвал отца «тата»?
«Устал, — отвечает он. — Вот подрастешь немножко и тоже будешь уставать».
Я улыбаюсь, хотя и чувствую, что улыбка на моем бледном лице выходит какая-то кривая. Улыбаюсь и отвечаю:
«Это еще не скоро будет, я и ходить-то стал совсем недавно».
«Но и не так долго, как ты думаешь. Время идет быстро. Время — оно идет быстрее всего».
«Можно я выкупаюсь в Дунае?»
«Купайся. Купайся сколько хочешь, только будь осторожен, смотри не утони».
Быть осторожным и не утонуть — это было единственное назидание отца. Смотри не утони! А я и не собирался тонуть. Раздевшись догола, я бросался в Дунай, погружался на дно, потом выныривал на поверхность и плыл подальше от берега. Никто не обращал на меня внимания, никто не тревожился, что со мной может что-то случиться. Плавать я умел, но быть осторожным все-таки не мешало. Дунай течет быстро, возможно, так же быстро, как и время, и водоворотов в нем много, так же как и в жизни. Если тебя подхватит течение и унесет — пропадешь, затянет в водоворот — тоже пропадешь. Ну и что! У отца с матерью много детей, да и сами они еще молодые.
Незаметно, совсем незаметно бежало для меня время, пока я бултыхался в воде. Медленно, совсем медленно текло время для отца и других крестьян, грузивших зерно на баржи. Но это только так говорят. На самом деле для всех нас время текло одинаково быстро и одинаково быстро прошло. Весна сменяла лето, за осенью следовали зимы, и потом вновь за весной шло лето, за осенью — зима.