— Сестрица, дорогая сестрица, отдай мне его. Ведь он-то мне больше всего и нужен. Черный платок, почти новый! Как он мне нужен, дорогая сестрица!
Моя сестра Елизабета любит подзадорить и посмеяться.
— Нужен! Болтаешь, лишь бы что-нибудь сказать. Зачем тебе нужен черный платок? Мама, понятно, была старуха, повязывалась им, когда в воскресенье ходила в церковь. А ты еще молодая, молодая да горячая…
Сестры отца (сколько их там, шесть или семь?) дружно смеются. Скорчившись, они сидят на стульях в темноте, я их почти не вижу, и мне трудно сказать, сколько их. Тетушка Чуря хихикает:
— Ловко ты ее поддела, бесстыжую, ловко! Платок! Да будь он мой, нипочем бы не отдала, хоть тут тресни! Хоть тресни, слышишь!
— Слышу, — отзывается моя сестра, — слышу, я пока не глухая.
Другая моя тетка, Гуга из Мелчи, тоже подает голос:
— И мы не глухие, племянница, так и знай.
— Я знаю, потому тихо и говорю.
Костандина продолжает приставать к Елизабете:
— Отдай мне, дорогая сестрица, отдай! Я вдова, а вдове черный платок ой как нужен.
Моя сестра Елизабета снова поддевает Костандину:
— Уж не думаешь ли ты пойти в монашки? Для тебя это самое подходящее дело после того, как ты столько нагрешила.
Закрыв глаза, чтобы все думали, будто я задремал, напрягаю слух и жду: вот-вот начнется. Но Костандина не переходит в наступление, как я ожидал. Она идет к старой кривой ветле, что растет у колодца, и начинает во весь голос причитать по матери:
— Мамочка, мама, зачем ты умерла, мама… Как же будем мы жить на свете без тебя, мама…
— А у Костандины хороший голос, — замечает моя сестра Елизабета и зло добавляет: — Захотела бы, могла бы стать певичкой на ярмарке.
Сестры отца хихикают. Одна из них, тетка Гуга, подливает масла в огонь:
— На ярмарках певичкой? Она бы деньги лопатой гребла, особливо если бы и карликов своих прихватила.
Как все глухие, тетка Гуга говорит очень громко. Ее слышит Костандина, умолкшая, чтобы перевести дух. Моя сводная сестра, стоявшая у ветлы, мгновенно подскакивает к старухе.
— Ты, старая, не трогай моих близнецов. Сама похоронила трех мужей, да еще попа Никуце, с которым спуталась, когда овдовела в третий раз…
И мы выслушиваем историю всех любовных похождений одной из сестер отца, историю отчасти правдивую, отчасти выдуманную, как и все истории.
Мои сестры упорно молчат, не желая ввязываться в скандал, разразившийся столь внезапно. Появляется слепая тетка Аника вместе со своим мужем, дядей Думитраке.
— Замолчи, Костандина, замолчи! — прикрикнула на нее слепая. — Может, душа покойницы где-нибудь здесь, неподалеку. Она тебя видит, слышит и огорчается — ведь и недели не прошло, как она покинула тело, а ты…
Дядя Думитраке более решителен.
— Костандина, — говорит он, — слышишь, Костандина, хватит уже, забирай-ка ты своих ребят и отправляйся домой… Иди к себе домой.
Костандина понимает, что хватила через край, и понижает голос:
— Уйду, Думитраке, уйду. Вот только рассветет…
— Ха-ха-ха! — смеется Слепой Веве. — Ха-ха-ха! Вы ждете, когда рассветет, когда наступит рассвет!.. Да уже светает! Ведь уже начало светать! Как я чую, скоро займется день.
Отцовские сестры просят еще вина. Просит и Слепой Веве.
— Дайте тогда выпить и моим ребятам, — подает голос Костандина. — Не захотите же вы с поминок отпускать их с пустым брюхом.
Она отправляется будить своих карликов, но по ошибке будит в темноте и Соряна. Проснувшись, Сорян протирает глаза и потягивается; слышно, как похрустывают его кости. Он тоже требует выпивки, да чего-нибудь покрепче.
— У меня где-то припрятана старая цуйка, — говорит Елизабета. — Пойду поищу.
Я иду за ней следом.
— Надоело мне все это. Пойду погуляю в поле. Вернусь, как взойдет солнце.
— Один пойдешь?
— Один. Братья ушли куда-то во двор. Наверно, спать легли. Может, уже спят.
— Не думаю.
Потихоньку выйдя со двора, я поднимаюсь на железнодорожную насыпь и усаживаюсь на траву подальше от рельсов. Как бы ни шел поезд, медленно или быстро, он все равно меня не заденет, если я сам не захочу лечь под колеса. Луна в небе почти совсем растаяла. Воздух стал холодным. Трава вокруг покрылась крупной круглой росой. Я продрог. Нужно бы встать и побегать, чтобы согреться. Но я поступаю иначе: ложусь на бок и подкладываю руку под голову. «Хочу спать, — твержу я про себя, — хочу спать… хочу…» Я закрываю глаза и пугаюсь, ощутив, что веки у меня холодные как лед. «У меня застыли глаза, — вдруг подумалось мне. — У меня застыли глаза, и я начинаю слепнуть, как сестра Евангелина. Я тоже начинаю слепнуть». Эта мысль пронзает меня, словно раскаленное железо. Я в страхе вскакиваю и открываю глаза. Какая радость: с глазами все в порядке. Я вижу, как постепенно тает ночь, иначе говоря, вижу, как светает. Наш сосед, дурачок Санду, тоже проснулся. Он колотит палкой по стволам акаций и ругается.