Я смотрю на свою тетку Уке с некоторым удавлением.
— А-а… ты, наверно, позабыл! Когда снится, что ешь виноград, обязательно случится несчастье. Ведь виноградины — это слезы, настоящие большие слезы, Зэрикуце.
— Я ничего не забыл, тетушка Уке.
Она продолжает грызть обожженную глину, хрустит, хрустит и хрустит… Моя сестра Евангелина присела в одном углу, Рица — в другом.
— И почему умерла моя девочка? И зачем она понадобилась богу? И чем это прогневила бога моя дочка? Одну мою дочку взял, а другой мне не дал. И муж мой, Ангел, вернулся с войны больной. Больным пришел, больным и остался, харкает, едва ноги таскает, ни живой, ни мертвый… А кто же будет за нас работать? Как мы жить-то будем? Сыновья — так они еще маленькие…
— А Стела, Стела-то как будет жить?
Родственники, свойственники, знакомые, которые еще не разъехались по домам, едят и пьют, потом снова едят, снова пьют и опять едят.
Насквозь промокший, входит в дом отец, о котором мы совсем забыли. Он отряхивается — но разве можно стряхнуть с себя воду? Отца пробирает дрожь.
— Подумать только! Так заснул на траве, что ни гром, ни дождь не разбудили. Вот Чурка разбудил меня.
Щенок вертится у порога, он тоже отряхивается, так же напрасно, как отец, пытаясь стряхнуть с себя воду.
Моя сестра Елизабета открывает сундук, достает оттуда какую-то одежду моего зятя Сэмынце и протягивает отцу:
— Пойди в комнату, переоденься.
— Да как же я могу туда пойти?
Сестра сует ему в руки сухую одежду.
— Возьми!
А на улице хлещет дождь, проливной дождь, грохочет гром, сверкают молнии. Сотрясается воздух, и вздрагивает земля. Дождь льет как из ведра. По дороге мимо нашего дома течет настоящая река. Отец выходит на завалинку, набирает там охапку сухих дров и возвращается в сени, где все мы сидим. Положив дрова в очаг, он брызгает на них керосином и поджигает. Сразу же вспыхивает и начинает биться красновато-голубое пламя. Отец присаживается на скамейку у огня, протягивает к нему руки, потом ноги, чтобы согреться. Одежда на нем начинает сохнуть. Около отца сушится и лохматый Чурка. Дым поднимается вверх, выходит в трубу и тут же исчезает, рассеивается, тонет в дожде, а он все хлещет и хлещет. Снизу текут подземные ручьи, сверху поливает дождем, но наши покойники на кладбище села Омиды в тесной и скудной долине Кэлмэцуя спят вечным сном — сном, которому не будет конца… У жизни есть начало и есть конец… Сон, который приносит с собой смерть, тоже имеет начало, но у него нет конца. Конца у него не бывает…
Отец забыл, что рядом с ним сидим и мы. Ему кажется, что он один, что в доме всего только он и огонь. Он смотрит на пламя, вспыхивающее то желтым, то голубым, и тихо шепчет, словно творит молитву:
— Мария, Мария, как я любил тебя, Мария!
Мы все слышим отца и все думаем о матери — о матери, которая умерла, которую мы похоронили на кладбище, чье тело теперь погружено в воду, потому что дождь, пропитавший всю землю, слился воедино с ручьями, текущими под землей.
— Мария… Мария…
Наступает глубокое молчание, и вдруг у всех у нас перехватывает горло от рыданий.
— Мария, Мария, как я тебя любил, Мария!
Огонь продолжает взмахивать крыльями, они отливают то желтым, то красным. Мы глядим на огонь, и всем нам кажется, что пламя похоже на петуха.
Петух хлопает крыльями, хочет взлететь, но не может оторвать свои огненные ноги от очага, не может взлететь, не может взмыть вверх…
Перевод Ю. Кожевникова.
СИРЕНЬ
Тяжело дыша, опираясь на палку, я одолеваю железнодорожную насыпь. Опираясь на палку, тяжело дыша, спускаюсь вниз.
— Пыхтишь, — замечает Кукулец, — будто землю пахал.
— Верно, — отвечаю. — Много чего пришлось перепахивать…
— А я — как птица. Никогда не устаю.
— Я тоже не уставал, когда был таким, как ты.
— А ты давно был маленьким?
— Давненько.
— Когда я состарюсь, ты еще будешь жить?
— Наверное, нет, Кукулец.
Мальчик вздыхает.
— Жалко, — шепчет он.
— Почему жалко?
— Н-не знаю. Жалко — и все.
— А мне не жалко. Я свое отжил…
У калитки меня ждет сестра — я еще не освоился с забытыми местами, родня провожает меня, родня встречает.
— До завтра, — говорю я попутчикам.
— Только не завтра, — прерывает сестра. — Передохни денек-другой, ты же еле на ногах держишься. Завтра отдыхай.