— Хорошо…
Мои провожатые расходятся по домам. И Кукулец. Шаги у него мелкие, частые, островерхая шапка сдвинута на затылок, под мышкой зажат прутик. Вид такой, будто весь мир принадлежит ему. А может, так оно и есть.
Высоко в небе над селом горят звезды.
— Поешь чего-нибудь и ляг, — говорит сестра. — Устал, верно, с дороги.
— С дороги?.. Ну да, с дороги…
К стене дома прислонилась какая-то женщина. Увидев нас, она не шелохнулась.
— Это ты, Филимона? — окликнула ее сестра.
— Я… Пришла вот…
— Лучше бы завтра… А то и послезавтра. Видишь, он…
Я вмешиваюсь в разговор:
— Оставь… Пришел ведь человек… Пусть зайдет. Мне все равно до утра не уснуть… Ты же знаешь, я только под утро засыпаю.
— Наверно, кто-то проклял тебя, — говорит Филимона.
— Наверно…
— Только не я. Я не проклинала тебя, слышишь?
Трость оставляю в углу. Снимаю пальто. Сажусь на край кровати. Комната теплая и светлая. Филимона опускается на стул. Она в старых солдатских ботинках. Черная юбка. Платок, покрывающий ее голову и плечи, тоже черный.
Сестра недовольно смотрит на нее. Если бы она не боялась рассердить меня, то выставила бы Филимону без лишних слов.
— А раньше, бывало, в полнолуние ты читал ночи напролет, помнишь? — говорит Филимона. — Ты любил читать при луне, верно?
— Любил. Хорошее было зрение.
— А сейчас плохое?
— Плохое. Без очков не вижу.
Проходит поезд. Дом гудит, дребезжат стекла.
— Пойду накрою на стол. Скоро муж придет с работы, — говорит сестра.
Мы с Филимоной остаемся одни. Я не могу отвести глаз от ее ботинок.
— Я их зимой ношу… От младшего остались. От Флоричела… Что поделаешь… Старших сыновей мне похоронить не довелось. Один погиб где-то в России. Другой в Венгрии помер. А Флоричела мне вернули без ног. Да и то сказать — вернули! Просто вызвали в Турну, где он лежал в госпитале. Запрягла я волов. На дно повозки травы настелила. У госпиталя волов распрягла. Вхожу — а двор огромный, под акациями лавки, а на лавках солдатики выздоравливающие, словно тараканы на солнце… Ой, да что это я разговорилась!
— Говори, говори, — прошу я Филимону.
«Ищете кого, мамаша?» — спросил меня какой-то паренек.
«Сынка своего, солдатик», — отвечаю.
«А звать его как?»
«Флоричел Лазу».
«А-а, Лазу. Он, должно быть, в большом зале».
«Это где будет?»
«Погодите, мамаша, провожу».
Тут он со скамейки встал и заковылял по двору. Быстро так заковылял.
«Вот… Там повернете и увидите».
Я и увидела. Белый как полотно. В постели лежит.
«Здоров ли, сынок?»
«Здоров, мама».
А сам одеяло до подбородка натянул. Тут доктор вошел, молоденький совсем.
«Вы, — говорит, — мать раненого Лазу?»
«Я, я».
«Можете забрать его домой. Вы на повозке?»
«На повозке».
«Вот и хорошо. Вы пока запрягайте, а мы его к повозке доставим».
Я волов впрягла. Санитар на спине притащил моего Флоричела, на траву уложил. Другой принес узелок с вещами.
«Ботинки ты положил, Опря?» — спрашивает мой мальчик.
«Положил. Да только лучше бы ты их мне оставил. На кой они тебе?»
«Маме отдам. Пусть носит. Хватит ей босиком по грязи топать…»
Ну, привезла я его домой. А в госпитале ему две деревянные культяшки дали. Он на них обопрется и прыгает, как кузнечик. Я и рада — хоть калека, а все же возле меня. Господи боже! Что с человека возьмешь!.. Калека-то он калека, да ведь молодой! Закрутил он с невесткой нашей, вдовой Мьелу.
«Ой, Флоричел-сыночек, грех это, — говорю. — Она ведь женой твоему брату приходится. Трое детишек от него, сынок».
«Нет тут никакого греха. Брат мой умер, что ему теперь…»
«Все село смеется над тобой, Флоричел-сынок».
«Смеется? А надо бы плакать».
Что я могла поделать? Сраму натерпелась. А он к вину пристрастился. Деньги из дому заберет — и в корчму. Пить стал. С людьми ссориться. Полицию задирать.
«Индюки паршивые! — кричал. — Вон какие морды наели. Вам бы винтовку в руки — и на фронт. Пусть и вам поотрывает ноги русскими минометами!»
Однажды не вернулся он. Ждала я его, ждала. Искала повсюду, а под утро нашла в траве на лугу. Голову ему камнем размозжили. А невестка сбежала. Слыхала я, будто нанялась она в какой-то богатый дом в Бухаресте прислугой… Ребятишки на мне остались. Вырастила. Как сумела…
В комнату вошел мой зять Сэмынце, железнодорожник. У него смуглое лицо, голубые глаза, коротко подстриженные усики, большие руки с толстыми пальцами.