— Чем же я такой везучий, Стэнике? Что ты как попугай заладил?
— Повезло тебе, тестюшка, потому как Маричика мне люба.
Гости хохочут. Жених оборачивается к ним и хмурится.
— Чего ржете? Вы!
— А что ж нам, плакать? Радуемся, что торг окончился.
— Но овцы, тестюшка, — быстро предупреждает Стэнике, — овцы все должны быть случные.
— Будь по-твоему.
Дед Бурдуля прямо-таки ликует:
— Счастья вам всем! И пусть свадьба идет, как шла, своим чередом, будто ничего и не было.
— Пускай идет, — поддерживает тесть. — Что скажешь, Стэнике?
— Пускай идет, почему же ей не идти… А что? Разве чего случилось? Ничего не случилось.
Авендря спрашивает:
— А мы что ж, на бобах, тестюшка? Мы-то, женишок, выходит, сбоку припека?
Пашол, дружка, предлагает:
— Надо еще выпить!
— Почему ж не выпить? Выпьем!
Сыновья Ветуя приносят новые кувшины с кислым вином.
— Твое здоровье, тестюшка!
— Твое здоровье, зятек!
— Давненько не припомню такой свадьбы, — говорит лысый дед Бурдуля, — запомнится она! Всей долине Кэлмэцуя запомнится.
— И такого Панделаша Ветуя — нет другого во всей Омиде, — вторит тесть.
— И такого Стэнике нет другого, — подхватывает жених.
В сенях толкутся бабы. Они тоже пьют.
— Ах, что за девка Маричика!.. Что за девка!.. Днем с огнем другой такой не сыщешь, — доверительно сообщает Тулпиница Бобок. — Люблю я ее, потому и в посаженые матери пошла. К другой бы, хоть озолоти, не пошла бы.
Гости мертвецки пьяны. Музыканты, отогревшись и тоже хлебнув изрядно, стараются, играют изо всех сил.
— Ну, пошли, — говорит Михалаке.
— Счастливо оставаться, тестюшка.
— Иди с богом, зятек.
На пороге Стэнике оборачивается:
— А здорово я тебя облапошил, а, Ветуй!
— Это ты? Меня? Облапошил? Ха-ха-ха! Да это ж я тебя вокруг пальца обвел! Ну, Стэнике! Хитер ты, ничего не скажешь! Хитер как лиса, но знай, парень, что и меня матушка не из глины слепила.
Авендря, Пашол, Гэрган, брат мой Ион выталкивают жениха из хаты.
— Иди, Стэнике, иди, женишок, какой толк начинать всю свару сначала?
Жених соглашается. И все-все трогаются в обратный путь. Хотя идем мы под гору, но дорога кажется тяжелее прежнего. Чтобы взбодрить меня, Кривой Веве тычет меня кулаком в бок.
— Глянь! — хохочет он.
— Чего ржешь?
— Да Маричику-то, невесту, забыли.
Маричика сидит на бороне, все так же, как сидела, съежившись в комок, вся засыпанная снегом.
— Но… Но… Холера! — лениво тянет Михалаке, и волы трогают с места.
Падает снег. Тихо падает снег. С темного неба летят белые хлопья. Белые снежинки просеиваются сквозь черную тьму. Спит укрытая снегом земля.
Еле-еле тащатся усталые волы. Тянут, волочат за собою борону. На бороне белый снежный комок — Маричика. Никто на нее не взглянет. Никто ей слова не скажет. Жениха ведут под руки, поддерживая с обеих сторон, дружка Пашол и мой брат Ион.
— Ободрал я злодея! Ободрал как липку! — кричит Стэнике. — Погон земли… три овцы… и не какие-нибудь, а суягные…
Свекровь идет рядом с бороной. Тут же и Нета, и Тулпиница Бобок. Все идут молча.
Музыканты, разгоряченные вином, шагают, не разбирая дороги, иногда по пояс проваливаясь в снег. Они то в сугробах увязают, то на тропинку выходят.
Вся Омида уже на ногах. Занимается день. Воздух туманный, серый. Небо провисло, пухлое, мягкое, будто брюхо овцы, что вот-вот разродится толстым ягненком.
И с этого-то серого пухлого неба сыплются на нас белые пушистые хлопья снега. Сугробы все растут и растут.
Мы переходим реку. Все не спеша бредут по льду и молчат. Молчит даже Кривой Веве. Вот и наша Омида.
Люди выходят за ворота. Стоят, глазеют на нас. Я оглядываюсь на Маричику. Рядом с Маричикой сидит на бороне свекровь, вдова Петра, ее уж и ноги не держат. Волы тяжело сопят. От их вздутых мохнатых боков идет пар. Нене Михалаке то и дело взмахивает кнутом, погоняя их:
— Но… но… Холера!
Маричика потихоньку стряхивает с себя снег.
— Что, невестушка, косточки-то ломит? — спрашивает свекровь.
Маричика отвечает с улыбкой:
— Нет, свекровушка, все прошло. Не ломит больше.
У нас в Омиде, случается, и не только от побоев косточки ломит.