Летним вечером после хоры парни с девушками отправляются на горку.
— Сходим на горку, Ралица! — предлагает парень.
— Пойду, да не с тобой, Котоля, — отзывается звонко девичий голосок.
— Отчего так?
— Оттого, что не хочу. Я с Валбудей пойду.
— Смотри, вымажу тебе ночью ворота дегтем.
— Вымажи, вымажи, как бы потом мой батя тебе всю рожу кровью не вымазал!
— Пойдешь со мной на горку, Стефана?
— Пойду, если воли рукам давать не будешь.
Сладко и горько пахнет в нашей Омиде клейкими листьями зазеленевшей акации, тополей, вётел. Земля высохла, прогрелась, кое-где уже потрескалась на солнце, но босые ноги еще не обжигает. Мы с Кривым Веве играем на вытоптанном лугу, где отплясывают хору парни с девками. Набрав в горсть пыли, я бросаюсь бежать. Кривой Веве — за мной. Я чувствую: он вот-вот меня схватит, резко оборачиваюсь и швыряю пригоршню пыли ему в лицо. Веве останавливается. Останавливаюсь и я. Смотрю, он моргает своим единственным глазом, трет его изо всех сил.
— Хочешь, чтоб я совсем ослеп?
— Нет, что ты!
— А зачем пылью в глаза кидаешься?
— Я не хотел в глаза.
— Пошли к колодцу, умоемся.
Мы идем к колодцу. Бадья огромная, не в подъем. Мы вытягиваем ее, поворачивая вдвоем ворот, наливаем ледяную прозрачную воду в желоб. Хохоча, брызгаемся, обливаемся, потом умываем лицо, моем руки. А утереться нечем. Мы усаживаемся обсохнуть на солнцепеке. И только солнце увидело нас с Веве, уставилось и разинуло рот. Да так широко, что я спрашиваю:
— Что это ты, солнце, рот разинуло? Проглотить нас хочешь?
Солнце хохочет. До чего оно красивое, когда смеется.
— Все, Дарие, красивые, когда смеются.
— У нас в Омиде, в долине Кэлмэцуя, смеются не часто.
— Настанет время, Дарие, повеселеют люди. Будут смеяться, смеяться, пока не насмеются вдоволь. Ах, как хорошо, когда весело! От этого силы прибывают. Ты мало смеешься, Дарие, вот и растешь дохляком.
— Я буду смеяться, солнышко. А скажи, зачем ты так широко рот раскрыло?
— Не бойся, Дарие, не съем. Хочу подышать на вас, помочь вам обсохнуть. Полотенец-то у вас нет.
Дохнуло солнце на меня теплом, щеки у меня и высохли. Подышало оно жаром на Кривого Веве, и у него обсохли щеки. Улыбнулось нам солнце, поглядело прямо в глаза и взобралось обратно на небо. Оттуда оно весь мир видит. А снизу весь мир видит солнце. Устанет солнце сверху на мир глядеть, усядется на салазки и покатит себе вниз за гору.
Вытянулись тени у деревьев. Подросли и наши тени.
Хора, бешено вертевшаяся на лужку перед корчмой Томы Окы, распалась, рассеялась. Музыканты зашли в корчму пропустить по кружечке.
— А теперь сыграйте и для меня что-нибудь, — просит их Жувете.
Музыканты знают, да и все село знает, что вчера вечером жандарм Жувете поссорился с Гуленой. Гулена — это жена Жувете. Зовут ее Кива-Параскива, но на селе ее прозвали Гулена. Пристало прозвище, да так и осталось. Никто иначе и не зовет — Гулена да Гулена.
— Вам чего-нибудь для души, господин жандарм?
— Сыграйте, сыграйте…
Жандарм выпивает кружечку и глубоко вздыхает. Ах, тоска! Но разве нам его жалко? Нет! Что нам до его беды? Да и ему на нас наплевать, наплевать на все наши беды.
— Пошли, Веве, здесь нам больше делать нечего, — говорю я.
— А я знаю, куда пойти, на что посмотреть.
Хора распалась, и потянулись вдоль всей нашей улицы парни и девушки. Идут к железнодорожному переезду, на горку и в поле, изрезанное межами, где прячутся бесхвостые зайцы с длинными-предлинными, как великий пост, ушами.
Парень, идущий впереди, играет на кларнете. За ним важно шагает мой двоюродный брат Пена Запатеу Гэбуня, растягивая мехи гармони. Играет он недурно, слушать можно. Но его отец, когда слышит игру своего сыночка, впадает прямо-таки в телячий восторг, а уж если пропустит рюмочку-другую в корчме, то непременно хвастается:
— Ах, какой мой Пена умный… Ах, как он играет! Одними ногтями. Будь он неладен! Ногтями наяривает. Язви его… ногтями…
— Будет тебе бахвалиться! — говорят ему. — Другие, что ли, хуже играют?
— Этого не скажу. Не хуже. Хорошо играют… Но… с моим Пеной не сравнить… Уж так за душу берет, так берет… прямо…
Мой двоюродный брат Пена, большеголовый и чуть сутуловатый парень, говорит всегда так, что не поймешь: шутит он или нет.
— Вот скоро забреют меня в солдаты… — разглагольствует он без тени улыбки на лице. — Отслужу положенное, вернусь и подмажусь к боярину Герасие, потом обдеру его как липку, разбогатею сам и сделаюсь примарем. Куда примарю Бубулете до меня! Ох, уж я вас прижму, в ежовых рукавицах держать буду!..