Нене Пичике, человек добрый, как хлеб, и смиренный, словно святой, тоже терпит и стойко переносит все. Но Пэскуцу быстро надоедает ворчанье и брань жены. Он хмурится и резко обрывает ее:
— Перестань кудахтать, чертова курица!
Папелка умолкает. Смазав сыну шею керосином, она снова начинает бубнить:
— Хватит, наверное, шатун несчастный. Не сгорит твоя шея, хотя не худо было бы, чтоб сгорела. Поболит — может, успокоишься, не будешь мотаться по всем дорогам. Исчадье земли — вот ты кто! Душу ты мне вымотал…
Кривой Веве пожимает плечами. Он не плачет. Даже не стонет. По всему видно, что укусы, смазанные и натертые керосином, саднят и болят. Глаза у него полны слез.
— Ну, что же там было, как все произошло?
Вот теперь-то все будут смотреть только на меня и слушать меня одного! Настал для меня великий, неповторимый час. Я усаживаюсь на край постели, откашливаюсь, хмурю лоб и начинаю рассказывать все по порядку вплоть до встречи с нене Пичике. Что случилось потом — об этом пусть рассказывает сам Пичике. Папелка ничуть не удивлена. Не удивляется и Пэскуцу. Маленький Джинджис ходит вокруг брата и время от времени спрашивает:
— Больно?
— Больно, — отвечает ему Веве.
— Если тебе очень больно, значит, ты умрешь, как Четырехглазый.
— Не умру. Не собираюсь я помирать.
— Если ты умрешь, Веве, я буду есть и из твоей чашки. Из чашки Четырехглазого я съел почти две ложки. И теперь, как только вспомню, слюнки текут.
Папелка искоса смотрит на меня.
— Ты во всем виноват, Дарие. Из-за тебя все беды. Из-за тебя все напасти. Все-все из-за тебя.
Я не сержусь на то, что тетя Папелка валит все на меня. Я сержусь на то, что Веве молчит. Мог бы и защитить меня. А он молчит. Мог бы сказать, что иногда он за мной ходит, а иногда я за ним тянусь. Нене Пичике — опять этот бедный нене Пичике — вступается за меня:
— Ребята, Папелка, ни в чем не виноваты. Виноват Офице. Виновата и дочка Ариона Гончу. Такого еще никто не видывал: мальчонку в шею кусать! Ведь могла и до смерти загрызть, шальная девка. И, по правде сказать, дивлюсь, что не загрызла!..
Пэскуцу разгуливает по комнате. Он бос. Ступни у него разлапые, узловатые, черные. Он говорит:
— Что делать-то будем, вот в чем закавыка. Нельзя такого оставить без расплаты и наказания.
— Пойди с жалобой к жандарму, к Жувете. Отнеси чего-нибудь ему на пост, чтобы он составил протокол для суда, — высказывает свое мнение Папелка.
— Суд! Был бы он судом, этот суд, не приносил бы пользы одним только адвокатам, Митице Бырке из Кырлигац или кому-нибудь другому, — возражает Пэскуцу.
Нене Пичике комкает в руках шапку. Он выворачивает ее наизнанку. Глядя пристально на шапку, он произносит:
— Мне бы не хотелось вмешиваться в ваши дела, но то, что совершила девчонка Ариона Гончу, спускать просто так нельзя. Ты бы, Пэскуцу, послал кого-нибудь или сам завтра утречком сходил к Ариону. Пригласи его к себе, сюда, потолкуй с ним по-человечески. Пусть он посмотрит на шею парнишки. Пусть сам поймет, что натворила Маргита. Пусть сам подумает, что за зверя он вырастил. Как бы ненароком и я тут окажусь. Просто так браниться я вам не позволю. А чего ты не сумеешь сказать, то я скажу. Мои слова не то что у адвоката — за них платить не надо.
— О чем же будет говорить мой муж с Арионом Гончу?
— Пусть договариваются насчет возмещения.
— Без суда он и навоза из-под ногтя не даст.
— Чтобы подать в суд, нужно сначала идти к Жувете. А к нему без подарка разве пойдешь? Жувете и так все тащат и тащат. Он даже съесть всего не может.
— Надо подумать, — бубнит Пэскуцу, — придется еще с женой потолковать. Но ты… Ты, Пичике, завтра обязательно приходи к нам с утра. Как ты и сказал: будто бы случайно.
— Обязательно приду.
Попрощавшись с Веве и со всеми остальными, я выхожу вместе с нене Пичике. У ворот нашего дома мы расстаемся. Я пробираюсь в дом на цыпочках и укладываюсь спать. Нене Пичике уходит сторожить поле.
Меня не приглашали ни Пэскуцу, ни Папелка, ни Кривой Веве. Но на следующий день, как только рассвело, я бегу к ним. Пэскуцу уже нет дома. Невыспавшаяся, с красными глазами, Папелка бросает курам просо. Джинджис, скорчившись у огня, держит в руке ломоть поджаренной мамалыги, большими кусками откусывает ее и с аппетитом жует. Веве я застал в постели. Он лежит укрытый одеялом, а горло у него обмотано тряпками. Я улыбаюсь, улыбается и Кривой Веве. Я спрашиваю:
— Тебе получше?
— Если бы. Ты же сам видел, как мама принялась меня лечить, мазать да натирать керосином. От керосина у меня вся кожа сгорела. Жжет все и саднит. Чуть глаза не лопаются, Дарие.