Я же написал серенькое четвёрочное сочинение. Узколобое, правильное, мещанское и трусливое. Ограниченно-подлое. Предательское по отношению и к Некрасову, и к поэме, и к себе, к своему наструненному пассионарному «Я».
Четвёрка за сочинение — оптимальная оценка. Выше почти не бывает, ниже — нельзя. Дальше шёл устный экзамен по русскому языку и литературе. Здесь надо было получать «пять». Легко сказать «надо». Но как?
Принимал у меня экзамен пожилой мужчина с лицом цвета несвежей сметаны и очень умными серыми глазками. Вопросы я не то что знал, но знал хотя бы, о чём они: «Жанр послания в лирике Пушкина», «Художественное своеобразие романа Фадеева „Разгром“» и «Устойчивые словосочетания в русском языке». Нормальные вопросы. Даже сейчас бы ответил.
Нажимал я в первом вопросе на Керн, во втором — на Левинсона, в третьем — на «работать спустя рукава». Сероглазый мужчина сначала скучал, а потом стал задавать вопросы. И здесь я решил, что мне пришёл конец, потому что экзаменатор оказался маньяком. Дело в том, что его во всём интересовало только одно: как кого зовут по имени-отчеству. Вообще есть такая категория людей. Выяснение и запоминание имён и отчеств — это их хобби, конёк, страсть и болезнь.
Когда я заговорил о послании Керн, мужчина оживился и спросил:
— Как звали Керн?
— Анна.
— А по отчеству?
— Петровна, кажется.
Сметана его лица посвежела.
— Правильно. Продолжайте.
Я продолжил. Перешёл к Фадееву.
— Как звали Фадеева?
— Александр.
— А по отчеству?
— Фадеевич… то есть Александрович.
— Правильно. Продолжайте.
Чуть позже я в какой-то связи заикнулся о Горьком.
— Как звали Горького?
— Максим. То есть Алексей.
— А по отчеству?
— Максимович.
— Правильно. Продолжайте.
— Так вот Фадеев…
— Александр Александрович…
— Да, Александр Александрович Фадеев развивал в романе «Разгром» традиции Толстого…
— Как его звали?
— Лев.
— А по отчеству?
— Николаевич.
— А у Алексея Толстого какое отчество?
— Тоже Николаевич… Это который написал роман «Пётр I»… А был ещё…
— А Петра как звали?
— Пётр…
— Логично. А по отчеству?
— Алексеевич.
— А отца его, Алексея, как по отчеству?
— Михайлович.
Дальше, уже розовощёкий и бодрый, экзаменатор, сверкая бойкими глазками цвета авиационной стали, перешёл к откровенному маразму:
— А каких вы знаете русских поэтов и писателей по имени Михаил?
Я понимал, что всё это, в принципе, приглашение на психодром, но правила игры благородно принял.
— Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин.
— Правильно. А у кого из писателей было отчество Михайлович?
— У Фёдора Михайловича Достоевского.
— Тёзка по имени?
— Фёдор Тютчев.
— Отчество?
— Иванович.
— Тёзка Тютчева?
— Фёдор Иванович Шаляпин.
— Пойдёт. Полный тёзка Пушкина?
— Александр Сергеевич Грибоедов.
— Замечательно. Полный тёзка Фадеева?
— Александр Александрович Блок.
— Так. Загадка. У кого был отец Трифон?
— У Твардовского.
Я подумал и зачем-то на всякий случай добавил:
— «Тришкин кафтан» — фразеологизм. Из басни.
Мой мучитель, не задумываясь, спросил:
— Как звали?..
Я понял его с полуслова:
— Крылов Иван Андреевич. Тёзка по имени — Тютчев. Тёзка по отчеству — Жуковский.
— Прекрасно. По отчеству ещё — Ахматова. Она же тёзка Керн.
Экзамен приобрёл кольцевую композицию. С Керн начали, Керн закончили. Мужчина удовлетворённо откинулся и произнёс самый лестный за всю мою жизнь комплимент:
— Приятно поговорить с культурным человеком.
И поставил пять.
Только потом я понял, что большинство экзаменов на филфаке принимается именно так. Экзамен, о чём бы он ни был, есть в первую очередь беседа на интересующую экзаменатора тему. В дальнейшем я сдал не один десяток экзаменов. Готовя вопрос о творчестве усатого Мопассана, я заранее прозорливо составил список усатых, бородатых и лысых французских прозаиков (профессор, принимавший экзамен был роскошно усат, но лыс), но получил четыре, не заготовив списка поэтов. Готовясь сдавать языкознание, я увидел вещий сон: крутящиеся мельницы. Что это? Всё утро я ломал голову. Мельницы. Мельников? Хлебников? Нет. Дон-Кихот! Дон-Кихот — это Сервантес. Так, так… Но при чём здесь Сервантес? Испания, испанский язык… Романская группа… Гм… Неясно. Как сомнамбула, я продефилировал к шкафу с книжками, автоматически посмотрел даты жизни и смерти Сервантеса. Так. 1547–1616. Что дальше? Где ассоциативные нити? Интуиция, помоги! Современники Сервантеса? Шекспир. Годы жизни? 1564–1616! Прекрасно. Совпадение. Ещё что? Сервантес, Сервантес… Нет руки. У кого ещё чего-нибудь там не было?.. Калеки разные… Я аккуратно переписал себе всех, кого вспомнил, — безруких, безногих, глухих, слепых… Моё сердце чуяло, что я близок к цели. Близок, но ещё не попал.
Экзамен выглядел так. Профессор Просторов спросил меня, какие я знаю романские языки. Сердце моё радостно заскулило. Я перечислил, специально закончив испанским.
— Вы, конечно, читали Сервантеса, — сказал Просторов.
— Разумеется, — ответил я со сдержанным достоинством.
— Конечно, по-испански.
— Я снисходительно, но скромно соврал:
— Безусловно…
— И знаете годы его жизни?
— 1547–1616… кажется, — добавил я для натуральности.
— С кем он умер в один год? Англосаксонский классик…
Я наморщил лоб и стал победоносно валять дурака:
— Секундочку… секундочку… Да… Не Шекспир? Да, Шекспир, Шекспир!.. Действительно, я как-то и не замечал… Шекспир ведь — это… это… (я щёлкаю пальцами, моя наглая, торжествующая рожа лоснится от счастья) 1560… 60… и! И умер… умер… Да, 1616. Точно. Надо же!
— Недурно, — зачмокал профессор. — Недурно. Да-с. Да-с… коллега. Все там будем. Все помрём… И кто от чего… Кто сам, кто не сам… Сколько великих людей ушло из жизни не по своей воле! Представить страшно!
Я заволновался. Списка убитых, повешенных и утопленных я не заготовил.
— А калек сколько! — решил я взять инициативу в свои руки. — Сервантес без руки… Ван Гог ухо отрезал…
— Да, да, — зачмокал профессор, совершенно не разделив моего инвалидного энтузиазма. — Без руки… Без уха… Но это всё цветочки… цветочки. А вот от болезней, от яда, от пыток… Ну-ка, коллега, расскажите-ка мне, каких вы знаете отравленных, скажем музыкантов…