— Откуда это Вы взяли? Это очень интересно, но что навело Вас на эту мысль?
— А вот в «Евгении Онегине» — и показал последнюю строфу 4-й главы, где Ленский — в вере, а Онегин — при хладном рассудке и как ему скучно, и Пушкин проезжается над рационализмом.
Надо будет мне это место взять в Русский Логос.
Я стал объяснять про «Умом Россию не понять», «В Россию можно только верить»: она выступает как религиозный объект.
— А почему Пушкин все про друзей — поэтов? — он же задал вопрос. — Разве не было в России художников, артистов?
И тоже навел на мысль: что бесконечность России не пластическими искусствами, а словом и музыкой— такого типа образом берется.
Потом о русской женщине — Татьяне, Катерине из «Грозы»:
— Как они сильно любят! Может быть, это оттого, что мужчины писали эти книги — и им лестно, что их так любят такие прекрасные женщины?..
О, это неожиданно интересный мотив и поворот…
— Но и когда я читала Ахматову и Цветаеву, — продолжала Маша Раскольникова, — в них та же сила и глубина чувства, что и в Татьяне. Может, это — плеяда русских женщин, которые крупнее мужчин?
И тем мне тоже подсказала: мысль развить о России = матери сырой земле и женщине, при которой два мужика: Народ и Государство…
— Но какие «экстремы»! Или поклонение женщине — как богине, или бьют, бросают — как бабу. Нет среднего…
И это верно: в России вообще недостаток среднего звена; и нет среднего сословья, а или аристократ и утонченный интеллигент — или мужик и люмпен… И в литературе не изображено среднее — теплое отношение к женщине в семье, но или идеальная романтическая любовь — или забитая баба…
— А может, такие в России утонченные — оттого, что не работали, не знали заботы о хлебе? — тот же Феликс.
Вот тоже полезное удивление — из американской «ургии». Конечно: для персонажей русских романов еда и дом — откуда- то сами по себе берутся из мира… А с каким вкусом и эстетично описано, как Робинзон или Торо себе дом строят и пищу добывают! Аристократы же Пушкина, Лермонтова, Тургенева, а потом и Достоевского герои — все на верхнем этаже работают: в душах и эмоциях, в идеях, верованиях, идеалах — весь век. Но в этом они тоже профессионалы — наработали на весь мир и на следующий век даже. Так что это тоже шахтерская работа в идеях, душах, сверхценностях — ее сделала русская литература XIX века, и того здесь, в Америке, добыть-выразить не могут. Тоже разделение труда между национальными мирами — в духовном производстве…
Снова ничего не понимаю
27. IX.91. Еще три месяца чужой жизни! — с таким проснулся угнетением, некоторым… А вообще-то беззаботно мне, и заботы — лишь умственные стали.
Вчера, например, вляпался на русском своем семинаре в разговор о еврействе — и не рад: разбередил в них ретивое (они наполовину дети евреев или полукровки), и этот острый и жгучий экзистенциальный интерес начинает перешибать интеллектуальный интерес к России и литературе, к образам и идеям. Надо вернуть семинар к работе над текстами, а не спорить об идеях и сверхценностях.
А вечером еще сходил на фильм Анджея Вайды «Корчак» — об экстерминации евреев немцами — и вся жуть, о которой стали позабывать, покрыли эту память, как землей зарыли, — снова ожила, и стыд ожег за мои рассудочные выкладки насчет еврейства.
Снова ничего не понимаю…
Но так и надо будет им объявить: что задача наших занятий — в том, чтобы они в конце концов поняли, ощутили, пережили, что они ничего не понимают, что все в итоге стало гораздо запутаннее, чем им представлялось до наших чтений и бесед. И что много их — правд и красот, так что — не суди!
Ну что ж: привести к Сократу и его идею («я знаю только то, что я ничего не знаю». — 22.7.94) дать почувствовать — совсем будет неплохо для прицельно-прагматического американского ума, заразить его русской нерешительностью — от видения многого и разного.
То же, кстати, и в английской группе сказать: чтобы взвидели разнообразие миров. И не надо соглашаться со мною, а мне — доказывать, что я прав; моя задача — уколоть в болевые точки, где проблемы торчат, а не разрешать их так или иначе.
Полез в словарь: найти слово для «укол» — и напал на «прик» (prick). Да ведь так, кажется, в сленге обозначают — половой член. Если так — то вот еще одно подтверждение ургийной мен- тальности американства: половой орган обозначают не по форме, а по делу, по операции трудовой, которую он производит.
По-латыни — «член» (membrum) = целого часть и орган, от идеи организма. То же по-французски— membreviril — от идеи единого целого, тотальности, унитарности. В России — непонятное слово «х…», адело означается — «кинуть палку». Палка- форма: как выглядит на глаз и как на ощупь — в пространстве.
Ну да: глянул в англо-русский словарь: тамprick (грубо) — «половой член».
Так что же мне тут дальше делать и ради чего жить-длиться? Совершенствовать мое непонимание? Совершенствовать преподавание непонимания? Выступать искусителем спокойных мозгов милых америкашек?.. Так хорошо они устроились в здешней земной жизни! Не нужно им подвигов и героизмов — русских, евразийских…
Когда смотрел вчера фильм про Вторую мировую войну, сидя в уютной аудитории Весленского университета, сказал потом Саше Блоху, кто тут математику преподает (сам из Харькова):
— Вот спасенное пространство — Америка! Оторвались от ужасных сюжетов народов и стран Евразии: войны, патриотиз- мы, подвиги, истребления, чума, холера…
— Что значит — Атлантика! — он дополнил. — Закрылись этим рвом, как в замке.
— Но закрылись и от сверхидей нравственных, экзистенциальных, что нам там слышны и ворочаются в душе. А тут какие-то веселые, легкие, бодренькие — «чиирфул»!
— Что ж, зато другие сюжеты — рабочие, научно-технические, получили в задачу и на открытие: человека заменить, члены его; чудо компьютера и проч.
А и верно: для этих проблем надо иметь успокоенную насчет итогового смысла жизни душу. Ибо если заболеть-взволновать- ся этим, ни шагу не ступишь, а будешь лежать на обломовском или раскольниковском диване, ибо все равно! — и не хрен суетиться, и все равно помрешь, и все равно ничего не поймешь… Интересно, как вчера студенты удивились: отчего купец в «Грозе» не дает денег изобретателю? Ведь изобрел бы что, усовершенствовал, доход принес!..
— Это вы, Америка — страна изобретателей, — объяснял я, — и машин (Эдисон, Форд…), и потребностей, даже лишних. Ибо потребность = нужда, несвобода, вяжет: человек вляпывается в нее и уже не может обходиться без… А в России изобретатель беспокоит традицию и сон, к чему страна склонна после каждого рывка исторического, молодого усилия. Обломовы мы… Даже нищие воры в «На дне» Горького толкуют: на хрена работать-то? А рассуждать — так сладко! Вон и сейчас в стране демократическое толковище — как в «На дне»: блестящие разговоры, а что до дела?., — метлу лишь передают из рук в руки: это ты подмети ночлежку, а не я!.. Мало кто у нас хочет и знает, как приняться за практическое дело. Ужли снова немец Штольц или уж американец Форд нужен?..
Советское = барское
Все думаю: что предложить хорошего из советчины — советского периода литературы: чтобы чуть представить смогли, как хорошо о себе могли тут думать люди и жить по идеалу?
«Как закалялась сталь» — советское Евангелие. Надо бы и какой производственный роман. «Танкер Дербент» Крымова, помню, хороший. «Люди из захолустья» Малышкина — Суконик подсказал. Но вряд ли есть переводы. Еще вспомнил — «Педагогическая поэма» Макаренко — вот дать бы! А вослед — «Один день Ивана Денисовича», тоже ведь производственный роман…
Как смахнуло водой целую эпоху — как Атлантиду, материк этот, в воды погрузило, и уже не ведом он: чем и как там могли жить люди, а кажется, что лишь — умирать и страдать…
И все более мне прорисовывается метафизическое тождество наше с барским Девятнадцатым веком — в смысле метафизической тоски и безнадеги бытия и ненужности пустых дел. Так что вор и люмпен савейский — тоже барин Обломов: «грязной тачкой рук не пачкай!» и не будь. «мужик»: это понятие ругательно и для большевиков (крестьянин = кулак, скупец), и для блатных, воров, с их широкой душой (за чужой счет): «пить — гулять — помирать!..»