Меланхолик с флегматиком…
30.10.91. А вообще-то работаешь ты тут как славно!..
…О, какое ядовитое змеение в глазу слева — единственном, да еще и ячменном со вчера! И что ты суешься-рыпаешься? Замри! А то — еще расширяться лезешь! Солитер ведь! А лезешь себя в мир преподносить и проситься размножаться — в печать!..
Сократом утешался на ночь. Но он все — на людях: совершенно городской и социальный человек, человек общения и разговоров. Один, наверное, и не думал, а в разговорах — раскалялся. Как я — в писании.
Был приятный человек — в общении. А ты вот оказался не приятный человек в общении; еще и над американцами потешаешься, что они стремятся друг дружке приятными быть: вон как президент Чейс что-то все время вчера веселое рассказывать старался, умелец, и Присцилла заразительно похохатывала.
Под конец остались вчетвером: Ирина (ждала, что Юз за ней заедет), Присцилла, ее Билл и я. Я заметил: — Четыре темперамента тут меж нас все: Присцилла — холерик, Ира — флегматик, я — меланхолик, а Билл — сангвиник, легкий человек.
И подумал: тяжкое бы, невозможное сочетание — меланхолик с флегматиком, как бы ты с Ириной, тяжко-ровной, не возмущаемой: как бы с инерцией тупой матери-земли. Оказалось, что это она должна была меня захватить-подвезти, но забыла. У меня столько от этого переживаний и расстройств, а она смеется, как над забавным запамятованием. Антипатия легкая меж нас от этого случая нарастает. А почему? Красивая женщина, помогала тебе на первых порах, опекала — мало? Еще в претензии!..
Что ж ты: на встрече в «русском доме» со студентами месяц назад говорил, что хочешь быть Апонзо Кеханой Добрым — просто приятным человеком людям, своим, домашним. Так постарайся и для чужих. Что ж снова в Дон Кихоты лезешь, активничаешь?
31.10.91. Ох, раскачиваю себя с утра — обессиленного. Накачал воздухом, душем, завтраком — кажется, ничего! Ячмень прошел, в животе вроде тоже комфортно. Только голова бедная тут перерабатывается. Ну ладно — восхитись! Ведь сегодня Платона философские мифы подавать будешь!
Веч. Закончил и переписал начисто письмо Ульрике фон Мольтке в Дартмут. Трудоемкое дело!..
ПИСЬМО В ДАРТМУТ
(самоперевод с английского)
Октябрь. 26, 31. 1991
Дорогая Ульрика фон Мольтке!
Ваше письмо, этот Schwung («порыв», нем. — Г.Г.) спонтанных чувств и идей, сильно впечатлили меня. Событий такого рода нельзя ожидать, они могут лишь случаться: это поражает, как некое сверхъестественное вторжение в твою жизнь и как духовный дар. Я осмеливаюсь объяснить это каким-то Wahlver- wandschaft («Избирательное сродство», нем. — название романа Гёте. — Г.Г.), которое Вы могли чувствовать, слушая мою лекцию, — так же, как я испытываю эту родственность, читая и перечитывая Ваше письмо. Я бы выразил мое ощущение при чтении Вашего письма стихами нашего русского поэта Тютчева (которые в моем топорном переводе могли бы звучать так:)
Нам не дано предугадать, Как слово наше отзовется, — И нам сочувствие дается, Как нам дается благодать…
Американцы — бесплодная почва для синтетического способа мышления, которым работаю я и что применял, как я предполагаю, Юджин Розеншток-Хюсси, книгу которого я ожидаю получить, благодаря Вашей любезности (и уже получил ее — благодарю Вас. — 31.10.91). Метафизический интерес чужд американцам — тот интерес, который так глубоко прирожден Германской и Русской душам. И только представьте себе! Надо было случиться такому совпадению, что одна прибывает в Америку из Германии (Ваше имя напоминает мне знаменитую немецкую аристократическую и военную семью — не ошибаюсь ли я?), другой — из России, чтобы искра взаимного понимания и симпатии пронизала нас!..
И какое же жестокое историческое qui pro quo («недоразумение», лат. — Г. Г.) бросало нас в войны друг против друга, вместо того, чтобы работать вместе в созидании Евразийской цивилизации, как это было так естественно для Петра Великого, для русских шеллингианцев и гегельянцев в XIX веке, для Шпенглера и Рильке, которые любили и понимали Россию!.. В наши дни Россия в высшей степени нуждается в германской помощи и обучении, и я предвижу период нового полезного германского влияния…
Между прочим, читая Ваше письмо (даже если бы не знал Вашего имени), я расслышал германский акцент в Вашей мысли: как «войти извне внутрь этого тяжело структурированного
дома идей»… Разделение между Aussere (внешним) и Innere (внутренним), видение во всякой вещи структуры Haus (дома) — это характеристично для германской ментальности. И то, что Вы «предпочитаете мелодии (каменным скульптурам), когда речь идет об изменчивости народов во времени... Германская музыка превалирует здесь над средиземноморской пластикой.
Что же до Вашего недоумения: лучше ли было б поработить, нежели уничтожить индейцев и «что хорошего когда-либо выходило из рабства», — я бы апеллировал к истории как процессу, потоку изменений, в котором рабство может быть лишь переходным состоянием данного народа. Живой — может развиваться, мертвый — нет. Но, конечно, здесь есть проблема: личность, самоуважение, самопожертвование и т. п.
31.10.91. То, что выше, было написано сразу по получении Вашего письма. Но я намеревался переписать набросок и добавить что-либо… и отложил письмо в сторону. Но пришла новая неделя занятий, я должен был готовить свои лекции, и только сейчас я могу вернуться к разговору с Вами. Признаюсь, что моя душа предвкушала этот диалог на протяжении прошедших дней, но я боялся испортить его, интонацию — спешкой… Теперь вечер, я один в своем покое, и моя душа in seinem dunklen Drange («в своем смутном стремлении» — цитата из «Фауста» Гёте. — Г.Г.) обращается к Вам…
Я уже раскрыл книгу Юджина Розеншток-Хюсси (Out of Revolution = «Из революции» — Г.Г.). Я пленен ею. И это чтение ее полагает естественный конец моему письму Вам.
Для лучшего знакомства я посылаю Вам список моих работ. Напечатанные — разве что 5 процентов того, что я написал. Когда я отчаялся печатать мои рукописи под советским идеологическим контролем и внутренне отказался от надежды на издания, я вышел к абсолютной свободе мысли и творчества и наслаждался ею уж более 30 лет: писал для себя и путешествовал умом и воображением в разные страны и эпохи… Я был бы счастлив получить от Вас новое письмо.
С наилучшими пожеланиями Георгий Гачев.
Хлеб и дух
1.11.91. «Вперед, вперед, моя исторья!» Уж ноябрь пришел — треть осталась. Мой марафонский бег входит в спокойную инерцию — и так надеюсь дотянуть, не обессилев. Хотя позавчера какой-то коллапс приступал — запаниковал я… Но вчера снова неплохие занятия прошли, успокоился я, поездил на велосипеде, потом долго ужинал, глядя на телевизор, расслаблялся. Сел ответ написать Ульрике фон Мольтке, наконец. Тоже часа три заняло — только письмо… Прогулялся на ночь, потом вспомнил, что пора бы и трухануть ритуально, дабы потенцию и охоту на бабу поддержать: как раз и прошлые четверги, после натуги занятий недельных, себя подпускал к этому делу. Но что-то не вкушается так никакого уж наслаждения, а механика одна: медицина-гигиена… Ну ладно: скоро на живую женушку-бабищу взгромоздимся…
Что же вчера впечатлило?.. Да, после русского класса, где «Вишневый сад» разбирали, староста группы, Бернадетта, пошла со мною в библиотеку — помочь подобрать книги на дальнейшее чтение: Горького, Блока ксероксы сделать — и по пути разговорились. Она из семьи, где 5 братьев, 3 сестры — и не упомнит сразу всех! И говорила, что ничего хорошего американская жизнь уж не породит в Духе. Она участвует в движении за бедных и меньшинства, и женщин. — Но как же: у вас какой шанс великий! — я ей. — Раз разрешена проблема «хлебов», нижнего этажа, материального, на котором все бьются другие страны и никак не могут высокому Духу предаться, а их все затягивает назад, вниз, как вон Россию сейчас: кусок хлеба — проблема, и люди Духа, как моя жена и я, должны снова-здорова силы на это тратить! А вы можете уже утончать душу, дух, там развивать человека и проблемы — в мире Духа, идей, высоких ценностей!