6.30 веч. Ой! Вымотан. Да еще дождь — подвигаться подышать не удается. Много говорить пришлось сегодня в английском классе. Хотя и подкреплен был написанным текстом, но даже читать его — прану выдыхаешь жизненную. Вот американцы умеют говорить верхушкой горла и не тратиться на язык, а мы, евразийцы, субстанцию сжигаем, корневые, гонийные.
Так что потом в русском классе завел на собственный разговор — ни о чем, обо всем. Правда, весело было. Я сам начал так: расписался, что ничего не понимаю в России и Советчине и истории их: что считать хорошо, что плохо? Вот был демократом, считал, что хорошо это делали: давили партию. И Ельциным восхищался. А теперь — консерватор я и понял, что Путч был прав: России нужна эволюция, а не очередная революция, разрушение всего и построение нового.
Потом Роберт Рич хорошо сравнил лагерь, где Иван Денисович, с Весленским университетом: тоже порядок и не выходи из строя; будь, как все; подавляется индивидуальность, хотя будто бы к ее развитию призывают. Тут спор загорелся.
Еще я удивился, что тут с любовью трудно: трудно им полюбить одного, а ходят хором. А ведь индивидуалисты! А у нас в Союзе, среди коллективизма, любви бывают: студенты уже на первых курсах парочками начинают долгими ходить и жить.
— Тут — как у нас в супермаркете: большой выбор, и трудно на чем-то остановиться, — Маша Раскольникова.
— Да ведь и у нас выбор есть. Только короткое замыкание любви индивидуальной — происходит. Может: от одиночества в коллективе— так мы дорожим индивидуальным взаимопроникновением вдруг?..
А тут души, видно, не распускают на чувство, не дают себе размякнуть. Ибо — борцы. Потому есть секс и брак по расчету — не так ли?
Ну последнее — это я сейчас договариваю. Когда сказал, что я знаю любовь — одну, долгую, Маша сказала: «А я Вам не верю».
В общем, права: у меня все же было 4 любви — с ее возраста начиная, а не одна.
Потом заглянул на семинар культурологов на тему: что изменилось за 20 лет? И вот Кристина, преподаватель английской литературы, говорила:
— Раньше вопросы задавали: какой герой, какая идея, форма? А теперь: какова концепция, что есть литература? Что считать литературой?..
А я сижу — бросивший эти игры. А зачем пишу? Да поговорить не с кем. А и с кем лучше, чем со Словом Божьим и человеческим? Не произведение на рынок писать, а душу излить, выды- шать.
Дай-ка вон отвлекусь — посмотрю, что там на родине?
Газеты последних дней принесли…
Переписка с Ульрикой Фон Мольтке
Ноябрь, 13, 1991
Дорогой Георгий Гачев, столь быстрого и теплого ответа на мое неуклюжее письмо я даже не ожидала. Благодарю Вас. После того как я отослала книгу Розенштока, я несколько опасалась, что она может оказаться некиим нажимом: в конце концов она весьма объемна; все же я надеюсь, что Вы ее не ощутите как бремя. Но я знала, что, будь Юджин Розеншток жив, я бы рассказала ему о Вас, и вы бы встретились вдвоем. Это ему мы обязаны нашим переездом в Штаты, на земле которых мы теперь живем, поскольку моя свекровь Фрейя была его близким другом в последний период его жизни. Она осталась здесь и после его смерти в 1973 году, и сейчас мы живем дверь к двери с ней уже 7 лет. Вы правы, ассоциируя мое имя с «древним аристократическим и военным родом», однако традиция, с которой мы себя отождествляем ныне, — это линия Гельмута Джеймса, мужа Фрейи, кто был членом «Круга Крайзанера», группы сопротивления, в которой разрабатывались планы для Германии после того, как Гитлер потерпит поражение, и кто был убит — так же как и мой отец, нацистами — в 1945 г.
Я очень сожалею, что не знаю русского языка. Мы искали Вас в библиотеке Дартмута, но у них лишь две Ваши книги. «Русская
Дума» — заказана. Но нет ничего по-английски. Могу ли я попросить, нет ли Ваших статей на английском, и нельзя ли прислать нам фотокопию хотя бы той лекции, которую Вы читали в Дартмуте, — так, чтобы я разделяла ее с Конрадом, моим мужем, кто был болен в тот день, когда Вы выступали здесь, — и с моими друзьями?
Прежде чем я кончу, я должна подхватить сюжет с индейцами еще раз, поскольку меня смущает: неужели мои слова прозвучали так, будто я занимаю сторону экстерминации — против рабства? Я не вижу в этом альтернативы. Ни то, ни другое неприемлемо. Нелепо даже подчеркивать это, но Ваша реакция показывает, что я написала об этом двусмысленным образом.
Мне интересно услышать, как Вам представляются перспективы Вашей работы, когда Вы вернетесь в Россию? Будете ли Вы способны, наконец, опубликовать Ваши многие рукописи? Будет ли интерес и будут ли средства на это? И каково Вам здесь, как Вас принимают в Весленском университете?
С теплым приветом Ульрика фон Мольтке.
Ноябрь, 22, 1991
Дорогая Ульрика фон Мольтке!
Получать письма от Вас в моем одиночестве здесь — такое чудо! Словно от некоего Ариэля, духа воздушного пространства. Потому что я, будучи взволнован во время лекции, не помню Вашей внешности. Ваша жизнь теперь озарена для меня благородными душами, что ее окружают. Мой отец, кто был философом искусства и музыкантом, стал жертвой сталинских репрессий и умер в концентрационном лагере на Колыме (Сибирь) в 1945 году тоже.
Книга Юджина Розенштока — это вулкан, генератор идей. Особую родственность между нами я нахожу в личной, экзистенциальной интонации. Я откровенно объявляю об этом (как и он, рассказывая о своем шоке от опыта Первой мировой войны): что мои теоретические концепции имеют свое происхождение — в проблемах, ситуациях, чувствах моей повседневной жизни. Я не прячу их за абстрактным, Отвлеченным мышлением, но исповедую мышление, ПРИ-влеченное к моей личной жизни.
Кстати, в студенческом журнале Весленского университета опубликовано интервью со мной, и я посылаю его для нашего лучшего ознакомления.
Я сейчас решил превратить мои лекции в книгу «Национальные образы мира», в которой дать панораму национальных мен- тальностей на основе моих уже изданных книг и статей и неопубликованных рукописей. Книга не будет большой: 250–300 страниц, но ею я бы высунул верхушку моего айсберга. Если Вам придет на ум идея, где бы ее было можно опубликовать, будьте любезны сообщить мне. Я посылаю Предложение на книгу и текст моей лекции, который может послужить как резюме книги.
С теплым чувством Георгий Гачев
ЖИЗНЬ = ИСКУССТВО САМОВОСКРЕШЕНИЯ
22.11.91. Кажется, подвоскрес. Жизнь = искусство воскрешения. Самовоскрешения. Снова СТОИТ на писание — книжки английской. Сегодня, пожалуй, начало стану писать. За четыре дня свободных подведу фундамент сей.
24.11.91. Ну, допрыгался я — до геморроя! Именно допрыгался: вчера решил не на велосипеде растрясать голову свою, а бегом и скоком. Потому что на велосипеде руки скованы, а мне их надо двигать, ибо жестянеет ладонь после часов писания ручкой, что приходится сейчас делать, пиша книгу по-английски. И с большим нажимом вчера бегал и прыгал — и вот утром просыпаюсь: что это за неудобство в заду, в анале? Уж не полезло ли что само? И вот — блямба выскочила! Как ее теперь загнать назад? Помню, как в 1978 году я ее загнал — голоданием 8 дней. И с тех пор не было. А тут как?
Вот как организмус уже — что Тришкин кафтан: начнешь латать одно: вот руку — отдерешь другое: вот жопу… Ну ладно, все ж сидеть можно, и начну писать. Вчера аж 25 страниц написал за день — начало книги. Продолжим.
Созвонился вчера с Виктором Потаповым — наш внешторг- экономист, кто, захваченный Федоровым Светланы на ее лекции, переменил жизнь. Св. его свела с Грейс — и вот он американец, бизнес с Союзом делает. Говорит, что скоро доллар будет стоить 200 руб., так что везти туда деньги, и не бояться. Видел Светлану неделю назад: выглядит хорошо, слава богу! Моя страна она!