Дома я стирал — в раковине в ванной. Есть стиральная машина в подвале, но я боюсь — не соображу…
Вообще несообразительность — все более во мне. Вон вчера понес письмо на почту и ударился в застекленную стену, не разглядев, — и очками разбил себе бровь в кровь. Но спасибо — не разбил очки! Тут неимоверно дороги. А бровь заживает уже — не так заметна…
А вечером тоже удручение: пошел в кино «Лолиту» смотреть — и многого не успевал понимать в речи.
Но какие живые, веселые и красивые, оригинальные — лица студентов! Право имеющие — без вызова (как бы у нас[1], от уязвленности), а спокойно.
Все более чувствую себя человеком старого завета, старомодным, уже не гибким — понять новое, вместить.
Ну что ж, это тоже ценность: приобретать завершенность и форму, осуществлять самосознание своего поколения, его дела и ценностей.
По радио не передают новостей из Москвы: значит, уже рутина пошла, «роковые минуты» истории миновали…
Зато вот Верди — из «Силы судьбы» та архимелодия мужского хора, что мы с Настей в деревеньке Новоселки, нарезая яблоки на сушку месяц назад, слушали перед порогом избы. Тоже ведь старого завета культуры произведение…
Нет, это было — из «Набукко».
А особенно пронзительно ощущаю высокую одинокость Светланы и девочек моих с их Федоровской верой — сейчас, когда все так легко потешаются над идеалами и «утопиями» и сверхидеями. И Юз поучает отсюда, из сладкого и устроенного мира: «Картошечку вырастите сперва, поросенка, а потом уж за идеи высокие беритесь!»
И сейчас, на Руси после советчины, задаваться вопросом: ну да, а что — потом? — просто курям на смех.
Именно: человек так ниже курицы полагается — на куриный мозг такие доводы.
Так хочется им переслать: что я — их и с ними, и сейчас «фе- доровец» больше, чем был там, дома. Какой высокий остров — мои девочки! Февронии! Сияние глаз и душ. Северное сияние! Душа России — в них…
Свиваюсь в спору — перезимовать тяжкое для Духа время.
Вот ирония-то! Когда гнали Дух марксистским материализмом ради стяжания материального блага, Дух чтим был — самим страхом его. А теперь, когда в Духе оказались, как в пи-де, голые, — над Духом глумятся. И невдомек, что надо урок-то обратный извлечь: когда Труд и Материю обожествили и поставили целью, — их-то и загубили и обосрали, и в нищете и безделье оказались. Так что теперь как раз Дух надо поставить впереди — тогда материальное что-то получится. По Слову: «остальное — приложится…»
Как вижу Светлану — большую, одну, как в коконе хранящую драгоценное семя уникальной веры.
Приходил ко мне позавчера консультироваться один студент— Мэтхью: писать тезис хочет свой о коммунизме как религии в России. Был он год в Москве сейчас и поражен массовым переходом в православие и строгостью на этот счет интеллигентов, вопрошавших о его религии и вере. Я поиронизировал:
— В России самостоять не могут — лишь бы к чему прислониться, инфантильные! Так что самое там редкое и ценное — самостоящий человек: не прислонившийся к чему-то, а просто религиозный = чующий нечто сверх себя; так что не эгоист и не атеист он, но и не верующий во ЧТО-то…
Однако это узко и без любви. Теплохладно. Но я таков. А что горячо люблю, так это — моих девочек. (Не поставлю здесь восклицательного знака, ибо что он? внешен! А тут — апофатика. Невыразимое…)
Но как тут объемлет меня иной Космос — и самовливается, научает чему-то, мозги поворачивает… Просто вот гляжу во двор и на деревья не нашенские и на весь склад и аромат, уклад и уход в каждой мелочи.
Однако — давай работать: сочиняй лекцию на послезавтра. Но для начала — прогуляйся.
Тут позвонил Юз:
— Все-таки надо съездить на фри-маркет: погода сухая и можешь купить хорошие вещи дешево.
Взял смотреть листок с заказами девочек — как смиренно просят, милые! Душа вся дрожит, представляя их возлюбленные стати.
16. IX.91. Вчера Юз и Ирина возили на рынок-распродажу за 70 миль на Юго-Запад. Милые холмистые пейзажи Новой Англии в блеске золотой осени начинающейся. Однако Америка работает — на покупание: все нового и лучшего. Вон Юз теперь новый дом устроять-совершенствовать. Заехали в магазин — что фабрика: можно отсюда с готовым домом выехать — от фундамента до ночников. Полно стройматериалов и бумаги — при том, что природа вокруг ухожена, и мусора нету. Даже машинка для переработки мусора на участке твоей земли предусмотрена.
Категория ВРЕМЕНИ со всех сторон работает и обрабатывается в Америке. Холодильник-рефрижератор, тут массово в быт введенный, — для хранения продуктов в замороженном виде, что значит: остановить природный процесс, время органической жизни, и на его место поставить время труда, свободы, независимости от природы.
Туда же — СКОРОСТЬ автомобиля и ЭКОНОМИЯ времени на покупки: в одном «маркете» все: от маслин до свитеров и фотопленок. Туловища потребления (как Левиафаны власти: дворцы, ратуши и министерства в Евразии) — такие «шопы».
К тому же — и тяга к односложным словам: «стоп энд шоп» — «стой и купи!» — так магазины такие именуются. Некогда американцам полновесное длинное слово произносить. От них в Логос мира пошла тяга к АББРЕВИАТУРАМ — сокращениям слов по первым буквам: США, ЦРУ… И к нам этот американизм после 17-го года перекочевал: ВЦИК, ВЧК, «колхоз» и т. п.
Когда Юзу эту мысль про одоление Времени высказал, он:
— Сэкономят на скорости, а потом сидят у телевизора и теряют часы жизни, глазея на дрянь.
Имя личности пишут на названии фирмы: «Хилтон», «Макдо- нальд»… Всякое предприятие отмечено персональностью. Как у Христа апостолам сказано: заботьтесь, чтобы ваши имена были написаны на небесах, так здесь — на земле, на изделиях…
Труда нет в русской литературе
18. IX.91. Не паникуй, что завтра лекция, а ты не готов (отчасти). Посиди с утра, отмыслись.
Занятия становятся интересны — и мне! Особенно в русской группе. Они побуждают меня передумывать русское, глядя их глазами, — и вот пришел к необходимости после «Медного всадника» дать им русского человека из народа, работягу, крестьянина — и не мог в нашей великой литературе найти чего-то тут крупного. Ну — «Хорь и Калиныч» Тургенева. Восценишь Некрасова: крестьянок дал образы. Потом Горький. Хотя тот быстро на люмпенство поддался, на разрушение. Но все же у него работяги — и Булычов, и Васса… А вообще-то русская литерату- pa — все среди «героев», что ничего на делают, а думают о последних вопросах: как Богом стать или Наполеоном? — а еда и жилье сами, «по щучьему веленью, по моему хотенью», откуда- то берутся.
Нет труда и работяги — такого, как Робинзон или Гулливер, как Торо (строитель дома на Уолдене), как Капитан Ахав или охотники Купера, как персонажи Джека Лондона. Оценишь и советчину — там заговорили люди из народа, люди труда: у Платонова, у Шолохова казаки — сласть пахать, делать… У Толстого есть сенокос в «Анне», но то баловство барина. У Чехова интеллигенты работают — врачи.
А «Медный всадник» когда разбирали и я налегал на сюжет: Государство и человек, Петр и Евгений, — Маша обратила внимание на то, что и царь-то, Петр, бессилен — перед водой. Беспомощно простирает руку (как Ленин на статуях — вперед). Маленько, слабо и Государство — перед Россией, природой, землей сырой, «водоземлей».
Мне пришло в голову — сравнить с «Моби Диком». Капитан Ахав в погоне за Китом — как если бы Евгений охотился на Всадника, а не просто разок пригрозил: «Ужо тебе, строитель чудотворный!..» Но можно и по-иному: Ахав — как Петр: обуздать стихию… И кто там на кого охотится: Человек на Кита — или Кит на Человека?..
А здесь, в Америке, — работяги извека — и не над вечными проблемами Духа, а в Природе, творя жилье и еду — как поэзию деланья. И писатели — не из аристократов, как на Руси, а из работяг, из среднего сословия. А тут все таковые — среднее сословие. И не упрятан Труд в подвал социума, как в России классической.
[1]
«Тварь ли я дрожащая или право имею?» — вопрошал Достоевский Раскольников. — 29.10.95.