Я уже говорил вам, что Северина Доминор весит сто двадцать кило, а рост у нее метр пятьдесят пять, лицо круглое, как луна, походка как у гусыни, ходит она всегда в белых парусиновых тапочках и цветастом шелковом платье и ужасно чудная на вид, невозможно поверить, что она обалденная музыкантша. Но стоит ей начать дирижировать, как никто уже не замечает ее ста двадцати килограммов, все видят только тонкие, изящные руки с длинными пальцами, которые взмахивают, как чайка крыльями, извлекая из нас «божественные звуки, заставляющие вспомнить Моцарта», как написал в газете один журналист после нашего концерта в Софии.
Кроме того, Северина играет на рояле, аккордеоне, скрипке и годулке — это такой народный инструмент, — сама пишет песни и собирает по деревням старинные народные мелодии, а потом обрабатывает их для Музыкального института. Короче говоря, как написал тот журналист, «Северина Миленкова — незаменимый фактор эстетического воспитания молодого поколения в этом небольшом провинциальном городке» и ведет нас, то есть «колокольчиков», «к широкой дороге большого искусства». А меня, как я уже говорил, она-то и научила петь, хоть я, бывает, заикаюсь и жутко неуклюж.
— Почему ты пропустил вчера репетицию? — спросила Северина. — Кики сказал, ты нездоров. Что с тобой?
«Колокольчики» обступили меня, с уважением разглядывая мою заклеенную пластырем губу. У нас в хоре тридцать три «колокольчика», большинство мальчишек, из них половина учатся в нашем седьмом «В». А солистов четверо, но лучше всех поет Милена с третьей парты. У нее альт.
Заметив, как они смотрят на мою губу, я вмиг потерял решимость: ну как я им скажу, что больше не буду петь с ними? Я даже чуть было не разревелся, но вовремя вспомнил о Лорелее и Росице и обратился к Северине:
— Можно мне поговорить с вами наедине?
— Неужели у тебя такая важная тайна? — рассмеялась она. — Хорошо, идем.
Мы вошли в канцелярию. Северина села на стул, который громко заскрипел под ее ста двадцатью килограммами.
— Итак, в чем дело? — спросила она.
Губы у меня затвердели, как чугунные отливки. Да и проклятые кишки дали о себе знать.
— Я… я хо-хочу в-вам ска-зать, — заикаясь проговорил я, — т-то есть… м-мама п-просила передать… что я ухожу из хора.
— Что? — тоненько пискнула она, будто не расслышала, а у самой-то потрясающий слух, она, по-моему, слышит даже звуки высокой частоты. — Уходишь из хора?!
— Д-да…
— Ничего не понимаю. Папа твой знает об этом?
— 3-знает…
— Ты сам этого хочешь?
— Н-ну… н-не знаю… Наверно.
— А все-таки почему ты хочешь уйти?
— Ну… Не успеваю в школе… По грамматике тройка, по истории пара… И со здоровьем плохо. Мы с мамой сегодня все утро проторчали в поликлинике. Велели есть только вареное…
Северина встала и принялась шагать из угла в угол, отчего все здание зашаталось, как при землетрясении.
— Ты правду говоришь, Энчо? — спросила она.
— Ага! У меня, честное слово, тройка по грамматике, и я должен есть только вареное, что-то с кишечником…
— Но это безобразие! — внезапно закричала Северина, да так зычно, что «колокольчики» прибежали, стали заглядывать через стеклянную дверь. — Из-за каких-то двоек и кишечника уходить из ансамбля! Нет, так нельзя! Это безответственность! — От ее возмущения дом зашатался еще более угрожающе. — Сегодня же иду в горком комсомола и поднимаю скандал!
— Я же не сразу уйду… — прошептал я в панике: ведь если она пойдет в горком, все сразу откроется. — Мама говорит, сперва запишем пластинку в Балкантоне, а уж тогда…
— Ну уж извини! — воскликнула она и бросила на меня свирепый взгляд. — Либо ты с нами, либо без нас. Мы ни на какие сделки не пойдем. Обойдемся без тебя. Незаменимых нет. Можешь уходить. Сию минуту! И чтобы ноги твоей тут больше не было!
Она вся побагровела, так что я даже испугался, не лопнула бы. И бросился к двери.
А за дверью, в коридоре, толпились «колокольчики». Все, включая Милену, смотрели на меня, тридцать две пары глаз сверлили меня, как сверлильные станки, которые делают девятьсот оборотов в минуту…
Я стал спускаться по лестнице. На пятой ступеньке обернулся. Они стояли наверху. Окружили Северину, как цыплята наседку, и молча продолжали сверлить меня глазами. Не в силах этого вынести, я на четвертой скорости помчался домой.
Но прежде чем войти в дом, зашел в кафе, взял стакан сока, вынул из портфеля тетрадь и написал письмо, которое тут же опустил в ящик. Вот что в том письме было: