Я прочитал письмо раз, другой, а в третий даже слезу пустил: почему я сейчас не в деревне? Помог бы дедушке с мини-трактором, поел бы досыта клубники!.. Но долго размышлять над этим мне не пришлось, потому что вернулась Лорелея, и не одна, а с Фальстафом. Он вошел брюхом вперед, как борец сверхтяжелого веса, и забасил:
— Нет, мой мальчик, так нельзя! Артист в рабочее время не позволяет себе болеть. Артист, даже умирая, выходит на сцену. Умирает он только по ходу действия или когда опустится занавес.
Лорелея пожелала нам приятно поработать и снова ушла по каким-то неотложным делам. Фальстаф тут же отправился на кухню и принес оттуда бутылку пива и большой кусок копченой колбасы.
— Ну, Энчо, — сказал он, откусывая колбасу, — поглядим, что ты за эти дни выучил. «Ромео и Джульетту» прочел? Да? Ну и что ты можешь сказать по этому поводу?
— Ну… эта пьеса про любовь и про жестокие дуэли между двумя враждующими лагерями, которые под конец заключают мир над трупами своих любимых детей, Ромео и Джульетты.
— Молодец! — похвалил меня Фальстаф и отхлебнул из бутылки. — Шестерка по литературе.
Эх, если бы так! Почему в школе не проходят «Ромео и Джульетту»?
Ободренный похвалой, я набрался храбрости и задал сверхделикатный вопрос:
— А сколько лет было Ромео?
— Лет семнадцать-восемнадцать.
— А Джульетте?
— Тринадцать-четырнадцать.
У меня челюсть отвисла от удивления.
— Тринадцать! Неужели так мало? — И я подумал о Милене с третьей парты — ей исполнится тринадцать к концу четверти — и о Росице, которой ровно тринадцать.
— Не так уж мало, в южных странах — Италии, Греции, да и у нас — люди созревают раньше, — объяснил Фальстаф.
— Это называется переходный возраст, верно?
— Верно, Энчо, верно! — Фальстаф выдул бутылку до дна и продолжал: — Я потрясен твоими познаниями, мой мальчик! Это вы в школе такие вещи проходите? В мое время подобного рода сведения черпали на улице, и ничего хорошего в этом не было…
Я не ответил, только хлопал глазами, а он жевал колбасу и хитро на меня посматривал.
— Признайся, дружок, — спросил он, — не повстречалась ли и на твоем пути какая-нибудь Джульетточка? А?
Я поперхнулся, покраснел как рак, а он заухмылялся и, похлопывая себя по животу, сказал:
— Ну что ж, пора, пора!.. Впрочем, хватит о любви, надо и поработать. Ты выучил упражнения, которые я задавал? Ну-ка, послушаем. Но сперва отлепи ты с ушей этот идиотский пластырь, а то у тебя не голова, а скальп, как в романах Майн Рида.
Я поспешно отодрал лейкопластырь и заблеял:
Бла-бла-бла, бле-бле-бле, бли-бли-бли… — И так весь алфавит подряд.
— Что ж, не так плохо, — пробурчал Фальстаф без особого энтузиазма. — Посмотрим, как обстоит дело с другими. Твоя матушка просит заняться с тобой этюдами. Попробуем. Вот, к примеру… На сцене кладбище, мрак, зловещая тишина. Джульетта лежит бездыханная, хоть она, как ты помнишь, и не умерла. Так? Она выпила травяной отвар, который лишь погрузил ее в сон. Входит Ромео, видит ее, думает, что навсегда ее потерял, в отчаянье выпивает яд, причем настоящий, и умирает. Джульетта просыпается. При виде лежащего на полу мертвого Ромео она тоже впадает в отчаянье, целует его в губы, чтобы впитать в себя яд, потом закалывает себя кинжалом и тоже умирает, на сей раз по-настоящему. Ясно?
— Ясно, — сказал я. Эту сцену я знал почти наизусть. Ровно девятнадцать раз ее перечитывал.
— Тогда давай сыграем! — пробасил Фальстаф. — Как этюд: без слов, только жесты и мимика. Я буду Джульеттой, ты Ромео. Вот я ложусь, бездыханный, в гроб…
Он вытянулся на полу, притворился, будто не дышит, и сказал:
— Ты входишь в склеп, замечаешь меня и начинаешь стонать и охать.
Я вышел на секунду за дверь, вернулся и принялся было стонать, охать и рыдать, но, как увидал распластанную на полу пузатую Джульетту, чувствую — меня душит смех.
— Давай, давай! — подгонял меня Фальстаф. — Выпивай яд!
— Нет у меня яда, — ответил я и не сдержался, фыркнул.
— Болван! — рассердился Фальстаф и встал на ноги, с трудом оторвав от пола свое толстое брюхо. — Понарошку, понимаешь? Вот так! — Взял пивную бутылку и влил в себя оставшиеся капли. — Артист должен обладать воображением: пьет: пиво, а представляет себе, что это яд. И наоборот. И плакать он должен, как только потребуется, и засмеяться. Понял?
— П-п-понял, — заикаясь ответил я.
— Сейчас увидим, что ты понял. Смейся! Погромче!
Стоило ему это сказать, как меня точно цементом сковало.