Утром – собрав рюкзак, я привязывал к нему палатку – в дверь позвонили. Увидев в глазок мать, открыл дверь и через три минуты мчался в машине скорой психиатрической помощи, ехал квалифицированно спеленатый смирительной рубашкой.
Это было отвратительно, и я смеялся.
В больнице меня изолировали в отдельной палате с пожухшими синими фиалками на подоконнике и санузлом, блестевшем чистотой и никелем – мать никогда не скупилась на взятки, да и денег у нее было достаточно: тех, которые были на сберегательных книжках, хватило бы на съем палаты "Люкс" в течение многих лет. Очнувшись от тяжелого лекарственного сна, я подошел к окну, раздвинул шторы. Открывшийся с высоты второго этажа пейзаж нет необходимости описывать, но мне хочется это сделать, чтобы еще раз испытать чувства человека, наконец, получившего то, к чему он стремился всю жизнь. Я увидел высокий кирпичный забор с новенькой спиралью Бруно на нем, под ним газон – зелено-желтый, перестриженный, у нас не умеют стричь газонов. И, конечно же, увидел товарищей по несчастью (или счастью – это как посмотреть) в мышиного цвета халатах – такой же был на мне. Они безучастно сидели на скамейках или шли по растрескавшимся асфальтовым дорожкам, или просто стояли, бессмысленно глядя в голубые прорвы неба.
Упоительное чувство, Стефан Цвейг назвал бы его звездным, рассеялось под взглядом двух санитарок, остановившихся под окном. Они, открыв рты, смотрели на меня если не с благоговейной надеждой, то с трогательным интересом.
К сожалению, я не сделал, того, что сделал. Оставаясь еще человеком, на себя со стороны смотрящим, я не сделал это, а выкинул: я осенил женщин крестным знаменем. Они, испуганно отшатнувшись, стали креститься. Закончилась сцена тем, что одна из женщин закашлялась, и другая увела ее, поддерживая за талию.
– Ничего еще не сварилось – ни я, ни они, и потому все так нелепо получается, – подумал я, отойдя от окна и усевшись на кровать.
Она, со специальными приспособлениями для обездвижения пользователя (крючками, ремнями и т.д.), походила на садомазохистскую. Я представил себе врача клиники, укрепляющего на ней хихикающую молоденькую медсестру, и помянутый тут же явился. Было ему лет сорок, он страшно и кругло смотрел огромными глазами сквозь толстенные линзы очков. Впрочем, прежде чем посмотреть, он подошел к окну, собрал с подоконника осыпавшиеся с цветов лепестки, бережно поместил их в карман, поправил шторы так, что они стали равно широкими, осторожно притворил приоткрывшуюся дверцу шкафа и лишь затем обратил взор на меня.
Мы поговорили. Я рассказал ему все. И о том, что являюсь обладателем сокровищ Александра Македонского, и об оральном типе характера, и о том, что говорю сам с собой и сплю с грезой, и воспитываю грезку, и покупаю им подарки и обувь, и о Павле Грачеве рассказал, и о триедином Боге, охватывающем собой все, и состоящем из всего и из каждого.
– Так по-вашему получается, что и я есть Христос, Бог Отец и Бог Дух? – выслушав, спросил он серьезно.
– Да, – ответил я. – И вы – это я, а я – это вы. И, по сути, мы с вами друг для друга еще и Иоанны Крестители. И сейчас я пытаюсь вас вылечить в добрую веру, так же, как вы пытаетесь вылечить меня от аутизма.
– Меня можно вылечить?..
– Конечно. Вы должны это знать. Вы же, смею полагать, психиатр высокого класса.
– Судя по вашим высказываниям, вы знакомы с психоанализом?
– Более чем поверхностно. Но кое-что мне известно.
– Ну и к какому типу характеров вы бы меня отнесли?
– Прежде чем увидеть меня, вы увидели опавшие лепестки на подоконнике, поправили шторы, прикрыли шкаф. Лишь потом вы обратили взор, смею надеяться, на главную причину вашего здесь появления. И тут же увидели, что эта причина сидит на кровати и мнет покрывало. Вы – анальник, доктор.
– Что ж, правильно поставленный диагноз – половина лечения... – попытался улыбнуться доктор.
– Теперь ваш ход...
– У вас, по-видимому, паранойяльная прогредиентная шизофрения, – сказал, утвердительно покачивая головой.
Я вспомнил Макмерфи с удаленной душой. Макмерфи, душа которого была уничтожена электрошоком, и вздохнул, представляя себя таким же:
– У всех паранойяльная прогредиентная шизофрения...
– Я бы выписал вас, но меня просили вас подлечить...
– Мамуля?
– И она тоже. Но вы не беспокойтесь – никакого Макмерфи, я из вас делать не буду. Вы об этом подумали, признайтесь. Не буду, потому что в настоящее время мы располагаем обширным спектром мягких средств для действенной коррекции поведения.
Доктор угадал мою мысль и перед тем, как ответить, я подумал, что какой-то частью понимания он проникает в мой кристалл.
– Вы вытравите из меня Христа?
– Упаси Господи! Я сам верующий человек. Я сделаю из вас совершенно нормального человека.
– Нормального человека? Это так скучно... – "Ни черта он не проникает".
– Да, скучно, да, пресно, если смотреть свысока, то есть с точки зрения паранойяльного прогредиентного шизофреника, но зато вы будете прекрасно себя чувствовать. Вы с удовольствием станете зарабатывать и тратить деньги, общаться с нормальными людьми, и я, ваш лекарь, – есть у меня такая уверенность, – еще посижу на вашей свадьбе, последней свадьбе... Вы прекрасно выглядите, лет на сорок пять, и, думаю, не раз еще станете отцом.
– Вижу, мама многое вам обо мне рассказала...
– Она просто ответила на мои вопросы.
– Что ж, придется рожать... – улыбнулся я. И вскинул глаза, вспомнив, что вообще-то рожают женщины, и в одну из них придется влюбиться:
– Послушайте, доктор, а что, после лечения любая женщина будет казаться мне прекрасной?
– Да! И любая книга будет вам казаться любопытной, и всякое кино стоящим внимания!
Я сморщил лицо. Если бы я с кульком карамели "Слива" пару раз сходил с братом Андреем в общежитие текстильного комбината, вместо того, чтобы читать Майна Рида, слушать Окуджаву и рассматривать журнальных девочек, то с юности стал бы нормальным человеком, стал бы без всякого электрошока и мягких средств для действенной коррекции поведения.
– Это же замечательно, быть нормальным! – приязненно улыбаясь, кончиком указательного пальца коснулся моего плеча доктор. – Представьте себя на улице или на пляже! Вы идете по делам или лежите без дел, а кругом сплошные красавицы! Вы читаете книгу – любую! – и она вызывает у вас удовлетворение, только потому, что вы держите ее в руках, вы – чтец. Да об этом можно только мечтать!
– Да уж...
– Я бы сам не прочь стать таким, но, к сожалению, моя мамочка считает меня совершенно нормальным человеком. А сам я не в силах себя переделать. Как говорил один талантливый хирург, делать себе трепанацию – это не автопортрет писать.
– Да уж, – автоматически проговорил я.
Упомянутый хирург, Витя Лихоносов, помешавшийся на клятве Гиппократа, фигурировал в одной из моих книг. Видимо, мама ознакомила доктора не только с моими отклонениями, но и творчеством, что, впрочем, одно и тоже.
– Вечером мы сделаем вам электроэнцефалограмму, а пока отдохните, – вернулся к делу доктор. – И, умоляю, перестаньте терроризировать моих сотрудников.
– Терроризировать ваших сотрудников? Вы что, считаете, что я придуриваюсь?
– Ничего я не считаю. А что касается моего приказа не терроризировать моих сотрудников, да, приказа, отнюдь не просьбы, уж не обессудьте. Вы, конечно, не знаете, что у Клавдии Петровны, нашей лучшей санитарки, мост выпал, и она его проглотила. После того, как вы осенили ее крестным знаменем.
– Передайте, чтобы не ставила его на место, – понесло меня. – Он ей не к чему – через два года у нее вырастет новый зуб. А вам, как анальнику, я посоветую вот что. Найдите себе партнершу, приведите ее домой, предварительно, конечно, отправив мамочку к подруге, и попросите ее поиграть роль мужчины-гомосексуалиста и...